В этом убедился лично. У подножия Белухи народу шастало предостаточно. Слышу знакомое «г» – точно из Украины. Разговорился, оказалось, поклонники Рериха из Конотопа. Да, наши рулят! Все у них прекрасно, только на дорогу жалуются – далековато. Да, не близко, но ведь это того стоит! И их радостные, возбужденные лица явились тому подтверждением.
И еще удивительное дело – пока возле Белухи мотался, в голове постоянно Led Zeppelin играл песню свою «Kashmir». Наяривал до одурения, я уже подумал было, что «того», наверное, правы рериховцы – Космос открывается. Я попытался было сбить «Kashmir», петь про себя: «На недельку до второго я уеду в Комарово»… Не помогло! И хорошо! Песня великая, группа величайшая. Все всё о ней знают, а если не знают, могут узнать без проблем. Но я все равно хочу посвятить песне «Kashmir» несколько строк. Эта песня одна из самых мистических в дискографии Led Zeppelin. Сочетание великолепия и мистики арабской музыки с животной силой рока по выходу дают подлинный шедевр.
Обычная рок-музыка к шестому альбому сдувается, а цеппелины создали великий «Physical Graffiti», вышедший в феврале 1975 года. Жемчужиной этого альбома безусловно является песня «Kashmir». Мощнейшая песня, сильная, великолепная игра музыкантов и блестящее пение вокалиста Роберта Планта.
Слова песни Плант сочинял на Юге Марокко, находясь в отпуске. Марокко – это не Кашмир! Настоящий Кашмир находится между Индией и Пакистаном, славится он прекрасными горными пейзажами. Плант изначально хотел назвать песню «На пути к Кашмиру», имея в виду, что еще предстоит долгий путь. Он вспоминал: «Бит придумал Джон (Джон Пол Джонс – бас-гитарист Led Zeppelin – прим. авт.). А я написал музыку после того, как съездил в Сахару. Я все ехал по дороге в пустыне, и никого не было вообще, только один раз парень на верблюде попался. На песню меня вдохновила именно эта дорога, которая все не кончалась. Дорога для одного автомобиля, очень аккуратно проложенная по пустыне… едешь как по каналу какому-то. Я подумал: это здорово, но однажды… Кашмир. Там моя Шангри-ла».
Музыканты чувствовали, что создают лучший трек Led Zeppelin.
Гитарист Джимми Пейдж говорил: «Сила «Kashmir» была такова, что когда мы доделали песню, то поняли, что это нечто настолько притягательно-гипнотическое, что просто словами не описать, что именно. Поначалу над песней работали только мы с Бонзо (Джон Бонэм – барабанщик – прим. авт.). Он играл на барабанах, я играл рифф и побочные партии, их потом сыграл оркестр, что еще более оживило песню. Она казалась такой зловещей. Очень приятно попробовать создать настроение и увидеть, что оно получилось».
Получилось – просто супер! Признаюсь, «Kashmir» до сих пор периодически играет в моей голове!
Чуть больше недели пролетело просто незаметно. 31 июля я был в Новосибирске. У меня поезд на 7 августа, так что времени на продолжение общения с Александром и его семьей предостаточно.
Вечером устроили небольшую семейную посиделку. Можно сидеть без фанатизма. Александр, исходивший Горный Алтай, что называется вдоль и поперек, поначалу скептически воспринимал мои восторги по поводу красоты природы Алтая. Но когда я заговорил о рериховцах и горе Белуха, он как-то неестественно встрепенулся и произнес:
— А сам-то ты веришь в «рериховщину»?
Вопрос весьма неожиданный, хмыкнув, я выдавил:
— Не особо знаком с «рериховщиной», но то, что я видел и чувствовал, скорее, заставляет сказать, что больше верю, чем не верю.
Тут пришла очередь Александра хмыкнуть. Сделав большой глоток светлого пива, он очень неуверенно выдал:
— Не знаю, что ты там видел, а вот меня два года назад утянули!
— В смысле – «утянули»?
— Давай по порядку. Тем летом мы собрались с коллегами сделать масштабный поход, недели на две. Завершающей стадией был выход к горе Белуха. Как раз было 5 августа, день жаркий неимоверно. О «рериховцах» я слышал и до этого, но масштабы увиденного превзошли все ожидания. Возле горы как маленький город образовался. Люди суетятся, возбужденные, радостные. Обстановка еще та, хиппанско-расслабляющая. Странно, но народ не бухал. Видать, космос их своей энергетикой накачивал, не до водки было. Надоел мне этот шум и гам, думаю, пойду поближе к горе пройдусь, там потише. Прошел с полкилометра – и как застыл. Ноги не ходят, тело как каменное стало. Я даже сразу не осознал, что со мной происходит. Буквально через несколько секунд захлестнуло чувство страха, казалось, еще чуть-чуть – и я рассыплюсь, как древняя скульптура. Действительно, ужас! Вспомнил – оторопь берет, вон, смотри, волосы на руках вздыбились!
— Саша, ты не отвлекайся, рассказ твой занимательный. Единственный у меня вопрос возникает. Не бухал накануне, может, под костерок пару пузырей раздавили, вот тебя и разморило. Знаешь, по жаре еще и не то бывает.
— Тьфу ты! Опять ты за свое. У нас в походах жесткое правило – не бухать! Кто бухает, тот с нами не ходит! Проверено!
— Извини, раз проверено, то принимается.
— Ладно. Признаю, что-то особо и не хочется, но начал – обязан закончить.
— Саша, ты не на супружеском ложе, ё-моё!
Внес некоторую разрядку, рассмеялись оба. Александр продолжал:
— Так вот, когда я за эти самые доли секунды понял, что вот-вот рассыплюсь, над моей головой голос раздался:
— Держись! Полетаем и вернемся!
Странная сила оторвала меня от земли и подбросила прямо на небеса. И опять тот же голос:
— Нравится?
Я молчу, страх такой, что и мычать не хочется.
— Еще раз говорю: нравится?
Как ответить? Буквально мычу:
— Не-е-е-е-е-т!
— Ну, раз нет, то тебе и места тут нет!
Хлоп! Удар – и я на месте, откуда меня забрали. Казалось, секунды прошли, а на самом деле сумерки наступили, часа 3 меня по небу носили. Вот так-то!
Тут я не выдержал:
— Охереть! Ну и как, господин-физик, что это было?
— Наукой это не объяснить. Мистика с эзотерикой сплошная. Но слышал, что такое периодически на горе Белуха с людьми происходит.
— Саша, странно все и непонятно. Уж не думаешь ли ты, убежденный агностик, что сам Боженька к твоим перемещениям руку приложил?
— Цыц тебе! Не богохульствуй! Скажешь – Боженька! Не знаю я, что это было. Два года мучаюсь, искал информацию, где мог. В основном, не информация, а хлам бесполезный. Но вот, совсем недавно, свели меня с одним мужичком, очень интересный человек. Хочу тебя завтра с ним познакомить.
— Конечно, я не против. Действительно, дядечка стоящий?
— Ого-ого, ещё как стоящий! Меломанище, эзотерик, йог, личность в Академгородке довольно известная. Зовут его Илья Филиппович, любит он, когда его просто «Филипычем» величают.
— Филипыч – так Филипыч!
Ночью мне не спалось. Рассказ Александра будоражил воображение. И почему-то рисовал в мозгах исключительно нерадостные картины. Размышлял: а если бы Саша «да» сказал вместо «нет», наверное, я не сидел бы с ним вечером, пивка бы не попили. Странно жизнь устроена, живешь себе, вроде и никого не трогаешь, вдруг момент определенный наступает, хуяк – и ты на небесах. С каких делов? От чего это зависит? И, в конце концов, как это работает? Одни вопросы – ответов нет. Может, Филипыч чего подскажет… Жизнь наша земная больше иллюзорна, чем реальна. Вот так вот и ворочался часов до 3, потом резко вырубился.
— Гера, вставай, уже к Филипычу опаздываем!
Саша насилу растряс меня.
— Ух, ночью не мог заснуть… А который час?
— Уже 10, давай быстренько, Филипыч опозданий не жалует.
Тоже мне Филипыч! Что он там «жалует» или «не жалует», меня мало волнует. Лучше бы на вопросы ответы дал.
Филипыча я сразу заметил, что называется, издалека. Его белый, как снег, хаер развевался на ветру как флаг. Но он не был нелеп со своим белым хаером, это был еще тот боец. Белая борода дополняла образ всезнающего старца, непримиримого борца со злом и знатока всяческих человеческих чудачеств. Саша представил меня:
— Филипыч, знакомься, брат мой двоюродный, из Украины, Гера.
— А, это тот, что все о музыке сечет!
— Он самый!
— Тогда наш человек. Ну, здравствуй, наш человек!
— Здравствуйте!
Филипыч так крепко сжал мне руку, что у меня свело скулы. Но я виду не подал, мило улыбался ему в глаза. В ответ увидел некоторое, едва промелькнувшее удивление в глазах Филипыча. Я еще и нашелся, что сказать:
— Рад знакомству! Может, пойдем куда, закрепим нашу прекрасную встречу?
Филипыч мгновенно отреагировал:
— А чё мы будем шастать по этим гадюшникам занюханным, пошли ко мне!
Мы с Александром переглянулись – и, конечно же, приняли приглашение. Конечно же, поход к Филипычу возможен был только через гастроном. Филипыч жил в стандартной хрущевке, в двухкомнатной квартире, один. Я все еще не мог привыкнуть к тому, что хрущевки среди сосен стоят. Чуть ли не растут, все так естественно и здорово, что я окончательно и бесповоротно влюбился в Академгородок. Квартира Филипыча – типичная холостяцкая берлога, с очень специфическим колоритом. Только зашли через порог, в нос шибануло восточными благовониями, да так сильно, что я чуть не упал. В глаза сразу бросалось огромное количество книг, такое впечатление, что они были даже под ногами и свисали из потолка.
— Проходите, скоро привыкнете, в дальнюю комнату идите. Я сейчас на стол накрою.
В дальней комнате, помимо вездесущих книг, штабелями стояли виниловые пластинки, очень много пластинок.
— Да, – вымолвил я в восхищении, – видел всякое, но чтобы такое… нет слов!
Филипыч молчаливо вкатил тележку с едой и выпивкой. Сразу бросалась в глаза нестандартная бутылка емкостью 2 литра с какой-то мутной, почти молокообразной жидкостью. Филипыч перехватил мой взгляд:
— Чудная бутылочка! Подарок монгольских друзей, водка их – арака. Думаю, вам понравится.
Сказано-сделано. Поначалу арака мне не пошла, будто молоко со спиртом смешали. После третьей ощутил ее своеобразные вкусовые качества, а самое главное – вставляла не по-нашему!
Филипыч оказался очень интересным собеседником, кладезь всяческих знаний, как полезных, так и бесполезных. Хотя, как мы можем об этом судить – ведь зачастую самое бесполезное в мгновение ока становится полезнее любого полезного. Но у нас были конкретные вопросы, и я попытался направить разговор в нужное русло:
— Филипыч, очень интересно выслушать ваше мнение об удивительном приключении Александра.
— Я ему уже кое-что рассказывал, самого главного не рассказал. Все на потом держал, видать, это «потом» настало.
При этих словах Александр сжался, как пружина. Филипыч неторопливо продолжал:
— Сегодня уже не успеем, арака свое дело делает, а завтра с утреца съездим в одно местечко, километров 20 отсюда. Походим там, побродим, силушки наберемся.
Я не выдержал:
— Что за место такое? Какой еще силушки?
Честно говоря, мне показалось, что Филипыч перебрал монгольского напитка и впал в алкоголический транс.
Филипыч моментально развеял мои заблуждения.
— Место это секретное. Мне его один КГБ-шник сообщил по большому секрету. Чтобы выведать эту информацию, я этого комитетчика месяца два поил, беспробудно, чуть сам Господу душу не отдал, но, слава Богу, пронесло. Да и вам не особо показывать хочется, но по душе вы мне, да и люди вроде как продвинутые, поймете, что к чему. Главное, чтобы вы помнили, всегда помнили, что жизнь человеческая не имеет смысла. Какой, на хер, смысл, если все неизбежно кончается смертью?
Тут уже Александр не выдержал:
— Филипыч, ты не темни: что за место такое?
Филипыч нахмурился, тяжело вздохнув, произнес:
— Предполагаемое место захоронения барона Унгерна.
Я чуть не упал со стула, у Александра вырвался чуть ли не оргазмический стон. Мы чуть ли не в унисон крикнули:
— А какого хера барон Унгерн в нашем вопросе подписался?
Филипыч насупился:
— Вроде продвинутые, а ерунду несете! Мир наш так хитро устроен, что причинно-следственные связи могут из ниоткуда браться. А нам, людишкам, вообще многие вещи непонятны, притом всю жизнь! Все вам закономерности, логику везде ищете. А есть ли она?
Смотрю, Филипыч не на шутку рассердился, еще передумает. А мне очень интересно, ведь о бароне Унгерне к 1999 году я знал уже весьма прилично. В 1989 году журнал «Сибирские огни» напечатал запрещенную более 50 лет повесть «Рыжий Будда» С.Н. Маркова. Произведение это фактически излагало жизнь и судьбу некоего барона Юнга, в котором легко опознавался Роман Федорович Унгерн фон Штернберг.
Остзейский дворянин, потомок древнего немецкого рода рыцарей. Российский офицер, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта, ставший правоверным буддистом. Это один из моих любимейших исторических персонажей, сумевший объединить в себе почти все, что меня привлекает.
Родился он 29 декабря 1885 года (по старому стилю), по новому выходит 10 января 1886 года. Происходит из старинного немецко-балтийского (остзейского) графского и баронского рода, включенного в дворянские матрикулы всех трех российских прибалтийских губерний. Род происходит от Ганса фон Унгерна, бывшего в 1269 году вассалом рижского архиепископа. Отец – Теодор-Леонгард-Рудольф, мать – София-Шарлотта фон Вимпфен, немка, уроженка Штутгарта. Родители много путешествовали по Европе, и на шестом году брака, в Австрии, в городе Грац, у них родился сын, по традиции, названный тройным именем Николай-Роберт-Максимилиан.
В 1887 году семья осела в Ревеле (сейчас Таллинн). В 1891 году супруги расстались. Через три года София вторично вышла замуж – за барона Оскара-Ансельма-Германа фон Гойнинген-Гюне (в России его звали Оскар Федорович). Отношения Романа Унгерна с отчимом были самые родственные. В период с 1900 по 1902 г. Роман посещал Николаевскую гимназию в Ревеле, но был отчислен из-за непосещения занятий. Причина непосещения – воспаление легких.
В августе 1902 года, по рекомендации отчима, Роман зачислен в Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Учился неважно, постоянно нарушал дисциплину. В результате в феврале 1905 г. Роман был взят на попечение родителей. Во время русско-японской войны Унгерн поступил вольноопределяющимся 1-го разряда в 91-ый Двинский пехотный полк. Полк этот не участвовал в сражениях, и барон попросил перевести его в казачью дивизию на фронт. Перевод не вышел, и он перешел на пополнение в 12-ый Великолуцкий полк, назначенный к Южно-Маньчжурскому театру военных действий. Пока он добрался до Маньчжурии, боевые действия закончились. В ноябре 1905 года произведен в ефрейторы. В 1906 году поступил в Павловское военное училище, которое окончил в 1908 году и, по его просьбе, был зачислен в 1-ый Аргунский полк Забайкальского казачьего войска, которым командовал генерал Эдлер фон Ренненкампф, бывший с Унгерном в родстве – его бабушка со стороны отца, Наталия-Вильгельмина, была урожденная Ренненкампф.
С июня 1908 года служил в 1-ом Аргунском полку Забайкальского казачьего войска в чине хорунжего. Полк базировался на железнодорожной станции Даурия между Читой и границей Китая. Унгерн быстро стал отличным наездником. Командир сотни аттестовал его следующим образом: «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив». Но не все было хорошо, через полтора года суд чести предложил ему покинуть полк. Причина была не совсем ясна, скорее всего, ссора с пьяной рубкой на шашках. Припадки ярости преследовали его всю жизнь, а в пьяном виде он становился просто невменяем. Генерал Ренненкампф помог перевестись Роману в Амурский казачий полк, расквартированный в Благовещенске. Совершать подвиги не было никакой возможности, и Унгерн заключал всевозможные пари. Как-то раз он обязался на одной лошади, без дороги и проводников, проехать по тайге 400 верст, вплавь переправляясь через реки. Маршрут Унгерн прошел точно в срок и пари выиграл. В июле 1913 подал в отставку и уехал в Кобдо, Монголия. Умудрился при этом раздобыть любопытное командировочное удостоверение. Оно гласило: «Такой-то полк Амурского казачьего войска удостоверяет в том, что вышедший добровольно в отставку поручик (общеармейское соответствие чину сотника) Роман Федорович Унгерн-Штернберг отправляется на запад в поисках смелых подвигов».
Целью Унгерна было участие в войне монголов против Китая. Его планы были таковы: поступить на монгольскую службу, присоединиться к отряду Дамби-Джацана, он о нем читал в газетах, и вместе с ним «громить китайцев».
Это было попадание в «десятку». Дамби-Джацан или Джа-лама был человеком, напрямую связанным с потусторонними силами. Имя его оказывало магическое воздействие на кочевников от Оренбурга и Астрахани до самого Пекина. Такие люди всегда появляются на рубеже времен, чтобы, используя мифы уходящего времени, утвердиться в том, что идет ему на смену. Монах и разбойник, знаток буддизма и авантюрист с замашками тирана-реформатора, он выдавал себя за новое воплощение прославленного Амурсаны – джунгарского князя, полтора столетия назад восставшего против власти Пекина. Амурсану разгромили, он бежал в Россию и умер в Тобольске. В Монголии верили, что Амурсана придет с севера и освободит народ от китайцев. Джа-лама, калмык по происхождению, воспользовался этой легендой. Для монголов буддийская теория аватары – учения о возрождении в живых людях духа праведников, достигших нирваны, не была чем-то отвлеченным, хубилганы – перерожденцы встречались в каждом монастыре.
В 1912 году Джа-лама проявил себя. Войска ургинского правительства осаждали занятую китайцами Кобдоскую крепость. Он возглавил один из отрядов, отличился в боях и после победы стал едва ли не самым могущественным человеком на западе Халхи.
Он собственноручно пытал врагов, вырезая у них полосы кожи со спины, и свое новое знамя, по древнему обычаю, приказал освятить кровью пленного китайца, зарубленного у подножия знаменного древка. Власть и влияние Джа-ламы основывались на паническом страхе перед ним. Юрий Рерих не сомневался, что Джа-лама был посвящен в таинства тантрийской магии и обладал даром гипнотизера.
Джа-лама был докшин-хутухта – свирепый святой, почитаемый в ламаизме. Он любил пленным китайцам вспарывать грудь круглым жертвенным ножом и выдирать пульсирующее сердце.
Русская администрация строго запретила Унгерну воевать под знаком Джа-ламы. Роман поступил сверхштатным офицером в Верхнеургинский казачий полк, до весны 1914 жил в Кобдо, затем вернулся в Ревель. В Ревеле, общаясь с кузеном Эрнстом о ситуации в Монголии и в Китае, он сказал: «Отношения там складываются таким образом, что при удаче и определенной ловкости можно стать императором Китая». Китай навсегда вошел в его сознание как рай для отважных авантюристов, как чудо-мир, где путь к власти очень короток.
Старый друг Унгерна, барон Альфред Мирбах, женатый на его сводной сестре, писал о нем, ссылаясь на слова жены: «Только люди, лично знавшие Романа, могут объективно оценить его поступки. Одно можно сказать: он не как все …»
Очевидец, помнивший Унгерна по жизни в Кобдо в 1913, рассказывал: «Барон вел себя так отчужденно и с такими странностями, что офицерское общество даже хотело исключить его из своего состава, но не смогло найти за ним фактов, маравших честь мундира. Не пил, всегда был трезвый. Не любил разговаривать, все больше молчал…»
Его обвинения в пьянстве связаны с тем, что окружающие не умели иначе объяснить, каким образом изысканные, аристократические манеры, французская речь, высокомерная обособленность внезапно оборачиваются приступами бешенства и необъяснимой ярости, вспышками отчаянной удали или немотивированной жестокости. Конечно, все списывали на алкоголь. Унгерн почти не имел друзей и неприязненно относился к женщинам. Его контакты с людьми были односторонними, в ответном отклике он не нуждался.
Он никогда не корректировал свое поведение реакцией собеседника, она его попросту не интересовала. Отсюда же его неряшливость, нестриженые усы и волосы, грязная одежда. Комнаты, где он жил, превращались в скором времени в конюшню. Ему было все равно, что есть и на чем спать. Эта своеобразная форма разрыва с миром и людьми возможна лишь при условии контакта с иной реальностью. Речь идет о мистицизме. Его тянуло в оккультизм – к гаданиям, предсказаниям, знамениям. Человек параноического склада рассматривает себя как единственно живого, существующего в окружении фантомов, по отношению к которым позволено все.
О психической патологии свидетельствует и безумная энергия Унгерна, какой часто обладают люди с навязчивыми идеями.
Летом 1914 года, сразу после объявления мобилизации, Унгерн поступил в действующую армию, воевал в Восточной Пруссии, под Ригой, затем – на Юго-Западном фронте, был четырежды ранен, награжден Георгиевским крестом, но не поднялся выше есаула и командира сотни в 1-ом Нерчинском полку Забайкальского казачьего войска.
Историк, знакомый с родственниками барона, вспоминал: «Его письма родным с фронта напоминали песни трубадура Бертрана де Борна, они дышали беззаветной удалью, опьянением опасности. Он любил войну, как другие любят карты, вино и женщин».
В его храбрости было что-то патологическое. Сослуживцы рассказывали, что в атаку он скакал, как пьяный или как лунатик, с застывшими глазами и качаясь в седле.
Его военная карьера завершилась внезапно: в январе 1917 года, в Тарнополе, он избил комендантского адъютанта и был арестован. Предстоящий суд грозил ему тремя годами крепости, но Унгерна спас его полковой командир, барон Врангель, да, тот самый, позже – командующий вооруженными силами Юга России.
В 1917 году он оказался во Владивостоке. Вскоре он был переведен на Кавказский фронт. Там он пересекся со своим другом Г.Н. Семеновым – будущим атаманом.
В июле 1917 года Семенов выехал из Петрограда в Забайкалье, вслед за ним потянулся и Унгерн. В Иркутске он создал контрреволюционную группу и тогда же присоединился к Семенову. Узнав об Октябрьской революции, они уехали в Читу.
Из Читы двинулись в Даурию, где осенью 1918 года Унгерн принял командование Азиатской дивизией. Эта дивизия должна была стать главной силой в борьбе за будущую «Великую Монголию». Один полк составили всадники из племени харачинов – одного из самых воинственных монгольских племен. Второй полк состоял из казаков – русских и бурят.
Унгерн в дивизии был царь и Бог. Его боялись до выпадения языка. Офицеры, как тараканы, заползали под телеги, чтобы не попадаться ему на глаза. Зато к солдатам он относился хорошо. Унгерн был сторонником палочной дисциплины.
Странно, но своих русских сторонников Унгерн презирал, зато монголов очень уважал.
Эстляндец Александр Грайнер, встречавшийся с бароном в Даурии, писал: «Прямо на письменном столе сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шелковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были золотые эполеты русского генерала с буквами «А.С.», что означало «атаман Семенов». (Семенов произвел Унгерна в генералы в ноябре 1918 года). Оригинальная внешность барона озадачила меня, что не ускользнуло от его внимания. Он повернулся ко мне и сказал, смеясь: «Мой костюм показался вам необычным? Но в нем нет ничего удивительного. Большая часть моих всадников – буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Я сам очень высоко ценю монгольский народ и на протяжении нескольких лет имел возможность убедиться в честности и преданности этих людей».
Грейнер вспоминает: «Барон показал большие познания в области монгольских нравов и обычаев, их религии. Признаться, меня удивило, что он, оказывается, религиозен, ведь я говорил с ним как с человеком, который не боится ни Бога, ни дьявола».
Меня больше всего в биографии Унгерна поражает переход от христианства к буддизму. Как произошел этот переход? А, может, и не было никакого перехода, и Роман Федорович уже из утробы матери выскочил правоверным буддистом. Пути духовной жизни неисповедимы!
Если даже Унгерн и обратился в буддизм, то это вовсе не случайно. Эта религия может, в определенных условиях, дать личности гораздо большее душевное спокойствие и духовную раскрепощенность, дать гораздо большее оправдание всей жизнедеятельности человека, чем это делают другие религии. Доказательства? В буддизме совершенно отсутствует понятие греха! Унгерн, став буддистом, попал в совершенно другой мир, иное измерение, законы общества над ним уже не властны.
Жестокость Унгерна была связана с его маниакальной подозрительностью. Он как-то жаловался: «Я никому не могу верить, нет больше честных людей! Все имена фальшивы, звания – присвоены, документы – подделаны…»
Типичный параноический склад личности. Особенный ужас Унгерн вызывал у монголов, ламы признали его слугой Будды, Махагалой.
Махагала – это шестирукое божество. По-тибетски Срум или Докхит, по-монгольски – Шаги Уса. Он изображается в диадеме из 5 черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа – в другой. Махагала жесток, но в этом есть печальная необходимость. Уничтожая злых духов, Махагала ест их мясо и пьет их кровь. Сам он неспособен достичь нирваны. Он обречен вечно сражаться со всеми, кто препятствует распространению буддизма, причиняя зло ламам и мешая им совершать священные обряды. Унгерн чувствовал себя Махагалой. Объявил войну китайцам, которые заставили отречься живого Будду, запретили богослужения в столичных монастырях и оскверняют храмы. Он мечтал соединить Халху, Внутреннюю Монголию, Баргу, Тибет, Синьцзян, Маньчжурию, Шаньдун в единое Срединное государство по образцу империи Чингисхана для «крестового похода» против Запада, источника революций. Смех смехом, но именно благодаря Унгерну сегодняшняя Монголия – независимое от Китая государство. Азиатская дивизия барона захватила Ургу, разгромив огромный китайский гарнизон. Ни одна страна, в свое время захваченная Маньчжурской империей, так и не смогла восстановить свою независимость от Китая, кроме Монголии. Адольф Иоффе в письме Ленину, Троцкому, Зиновьеву и Сталину писал: «Советизация Монголии не явилась результатом последовательного, продуманного и организованного плана. Если бы в Монголии не было Унгерна… мы так же не советизировали бы Монголию, как не советизировали Восточный Туркестан (Синьцзян)…»
Унгерн таки породнился с императорской династией. 16 августа 1919 года он вступает в свой первый и последний брак. Жена была маньчжурской принцессой, дочерью «сановника династической крови». Ее отец принадлежал к членам бесконечно разветвленной императорской фамилии, которые после свержения Циней бежали из Пекина в Маньчжурию, на родину предков, и нашли там полное покровительство при дворе могущественного Чжан Цзолина.
Брак этот был исключительно политической акцией. Я уже писал, что к женщинам барон не проявлял никакого интереса. Да и война кругом, одна война в голове.
В конце августа 1921 года Унгерна арестовали красные партизаны.
Лично Ленин передал по телефону свое мнение о деле барона: «Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, и в случае, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять». 15 сентября 1921 года в Новониколаевске (сегодня – Новосибирск) в летнем театре, в парке «Сосновка», состоялся показательный процесс над Унгерном. Приговор Сибирского ревтрибунала – расстрел. Приговор был приведен в исполнение в доме купца Маштакова на пересечении нынешнего Красного проспекта и улицы Свердлова. В здании тогда находилось Новониколаевское ГПУ.
Богдо-гэгэн после получения известия о казни Унгерна повелел служить молебны о нем во всех храмах Монголии. Место захоронения неизвестно. Это всем неизвестно, а Филипычу – известно!
Филипыч скомандовал в 7 утра стоять на перекрестке возле его дома и не опаздывать.
— Привыкайте к порядку и дисциплине. Даже если на 5 минут опоздаете, ждать не буду. Ученые, блядь, сраные!
Высказал это Филипыч жестко, а получилось смешно. И мы дружно заржали в 3 голоса.
Вечером, за флотским чаем, в лице неплохого коньяка «Казахстан», Александр поразил меня неожиданной любовью к AC/DC. Я-то этих австралийцев люблю давно за зажигательную, тяжелую и мелодичную смесь рок-н-ролла, буги и блюза. А вот Александр – большой поклонник канадцев-интеллектуалов группы «Rush», своим выбором удивил.
— Гера! Эти AC/DC – святое! Вот суть рока, драйв сумасшедший, наглые, дерзкие и хамские! Одним словом, бунтари. Слушаю их – душа радуется, прямо пляшет.
— Ух, ты! Таки пляшет! Ну, давай и мы под них попляшем!
Тут же мощнейший альбом AC/DC 1980 года «Back in Black» сотрясал стены.
Спалось мне, даже после флотского чая и AC/DC, не особо. Филипыч озадачил. На могилу Унгерна везет, странно. Где связь между полетом Александра и могилой барона?
Под такой аккомпанемент сплошных загадок и заснул еле-еле.
Только глаза закрыл – уже Саша трясет:
— Давай, вставай! Быстро одевайся, чай не пьем! Филипыч ждать не будет!
— Что, опять проспали?
— Да, что-то будильник того. Видать, его AC/DC из строя вывели. Олеся говорит, так музыка гремела, что тарелки на кухне посыпались.
— Да ты что! Как по мне, все было пристойно.
— Так, давай, пристойный, поторопись!
— Все, вылетаем!
Действительно, шмелем вылетели и подлетели к перекрестку, где стоял огромный черный джип «Юкон» – один из самых громадных джипов тогда. Филипыч выскочил из машины, а с ним и мужичок рядышком примостился. Филипыч довольно крякнул:
— Ох, и наука, ёбть! Все успевают, молодцы! Да, ребятушки, знакомьтесь: дружок мой старинный, любит, когда его Пекой величают.
Мужичок этот руку свою протягивает:
— Пека!
Пека этот мне сразу показался очень большим оригиналом. Выглядел он моложаво, я удивился, когда позже узнал, что ему 62 года. Из этих своих, заслуженно прожитых, лет 32 года Пека провел в местах не столь отдаленных. Притом первая ходка была не случайная, а целенаправленная, жесткая ходка по статье «разбой». Годков тогда Пеке было 18, самое время тяжелую науку жизни познавать. Был Пека не рядовым в бандитском мире, а одним из самых авторитетных в Новосибирске, ну, а уж в Академгородке – так точно хозяин теневой.
Филипыч хитро прищурился и с усмешкой молвит:
— Пеку взял с собой для порядка. Привык я с ним, где он – там всегда тихо. Знаете, время такое: то молодежь озорует, то шальные денег просят. На могиле Унгерна люд разный попадается, есть совсем дикие люди. Так что Пека нам только в радость, заодно и сам силушкой барончика подзарядится. Правильно, Пекушка?
— Все правильно, Филипыч! Порядок нужен всем, и мы не исключение.
Филипыч шустро скомандовал:
— Все, хорош! Давайте в машину!
Доехали до места быстро, за 4 песни David Bowie с его Ziggy Stardust 1972 года.
Филипыч остановил машину.
— Так, дальше не проедем. Даже на моем вездеходе увязнем. Тут сосна кругом, почвы в основном песчаные, встрянем, хер выедем. Да тут рядышком совсем!
Действительно, через 5 минут ходьбы возник небольшой лесок, еще пройдя минуты 3, прямо упираешься в холмик небольшой.
Филипыч удовлетворенно хмыкнул:
— Прибыли! Ну, здравствуй, баронушка!
В этот момент Пека с диким гиканьем, аки саблезубый тигр, вспрыгнул на холмик, упал лицом и без помощи рук стал землю буквально таранить. И зубами вгрызается, словно крот, окапывается. Мы с Александром в ужасе застыли. Филипыч спокойно прокомментировал:
— Пека к очень редкой секте примыкает, «землееды» называются. Они землю с могил великих людей буквально едят, перерабатывают ее, полезное забирают, ненужное – выплевывают и высирают.
Когда Пека начал урчать, как голодный медведь, я чуть в штаны со страху не навалил.
Филипыч веско добавил:
— Сейчас Пекушку лучше не трогать и не дай Боже что-либо потом комментировать!
Тут я не выдержал:
— Филипыч, а нам-то что делать? Землю жрать? Или, может, чего похлеще?
— Походите немножко вокруг, место тут сильнейшее. Подышите, подпитывайтесь силушкой. Она вас сама найдет. Мысли скверные из дурьих голов своих повыбрасывайте.
Пошли мы с Александром, от греха подальше, перекурить и пошептаться. Александр порозовел, словно поросенок перед вертелом.
— Блядь, сколько живу, такого и предположить не мог! «Землееды», вот это да! Ты видел, как землю он жрет, словно экскаватор! Вот это шоу! Зачем нас сюда Филипыч привез?
— Хер его знает! Филипыч мужик хороший, странный, конечно, вернее, с припездью определенной.
Только я это выдавил, как Филипыч, словно джинн из бутылки, за спиной моей оказался.
— Так, ребятушки, чайку попейте моего. Чай не простой, так что не бойтесь.
Не выдержал я:
— Филипыч, сейчас напоите нас своей волшебной микстурой, так мы, как Пека, еще на могилу кинемся – землю жрать!
— Герман! Не каждому дано землю нашу есть. Чайку попейте, не пожалеете. На монгольских, любимых Унгерна травах настоянный.
Мы с Александром взглянули друг на друга, как перед последним боем, и выкрикнули одновременно:
— Наливай!
Чаек на вкус был весьма неприятен, с сильнейшим привкусом полыни, горький настолько, что сводило все, даже задницу сплющило. Мне еще тогда подумалось, вот почему монголы настолько узкоглазые. Мы дружно задымили сигаретами. Хорошо! Стоим, курим, погода хорошая, человек землю ест. Филипыч рассуждает. Тут мне тоже поговорить захотелось:
— Саша, ну как тебе чай монгольский?
Смотрю в сторону Саши, а нет его, стена сплошная, вернее, не стена, а как одеяло перед глазами висит, короче, ни хрена не видно. Кричу:
— Саша, Саша, где ты?
Через несколько секунд голос отвечает, древний, странный голос:
— Нет тут никакого Саши. И не было. Пришел ко мне – и не шуми! Ничего у меня не просишь, значит, все будет. Ценю я это, и ты меня цени. Все у тебя будет, это я тебе, барон Унгерн, говорю.
Тут я, конечно, оцепенел, хотел верить, что это неправда. Но это была правда. Я вышел из оцепенения и заорал:
— Где я?
Оглянулся – кругом ни души. Присмотрелся: вдалеке фигурка человеческая стоит. Побежал туда, быстро побежал. Блядь, Филипыч, человек мой дорогой!
— Филипыч, что это было?
— Да хер его знает, стояли вроде, курили, смеялись… вдруг ты как побежишь, точно на Олимпиаду надо отправлять, а братец твой словно полетел, руками машет и кричит: «Небеса, примите меня, небеса!» Приняли, наверное, не вижу я его. Постой, вон идет кто-то…
К нам приближался Александр, постаревший лет на десять. Идет, глаз не поднимает, будто все грехи мира на себя взял. Я к нему навстречу подбежал, давай за плечи тормошить:
— Саша, что с тобой? Да говори что-то, блядь, как неживой!
— Да живой я! Как чайку хлебнули, так хорошо стало, помню, что закурили с тобой. Потом вдруг как вихрь подхватил и в небеса потащил. Самое интересное, я и не сопротивлялся, очень страшно было. Через мгновение очутился на вершине горы, красиво очень, кругом одни горы. Тут ко мне старик подошел и говорит:
— Нравится тебе у нас?
— Красиво тут очень, – отвечаю ему.
— Оставайся, не пожалеешь.
Задумался я, ответил:
— Среди такой красоты мне не выжить. Убьет меня эта красота!
Старик посмотрел мне в глаза:
— Ступай к себе домой. Ценю тебя, и ты меня цени. Все будет у тебя.
И снова вихрь налетел, в поле меня выбросил. Очнулся я – никого вокруг. Пошел и вот случайно на вас вышел.
Филипыч раздраженно выдавил:
— Ребятушки, пора привыкать к тому, что нет ничего случайного. Обычно «случайностью» люди называют то, что не в силах понять и объяснить. Я вас сюда и привез больше затем, чтобы вы, наконец, своими учеными головами поняли, что в мире все происходит не по законам науки, которую вы знаете, и которой учите. Думаю, размышлений хватит вам надолго. Вон и Пекушка идет, наелся землицы наконец.
Пека подошел к нам, будто и не было ничего. Свежий, помолодевший и очень довольный собой и жизнью. Пека улыбнулся, что для него очень нехарактерно, и чуть ли не по-молодецки гаркнул:
— Ну, что тут у вас?
Филипыч рассмеялся:
— Ни хера у нас, газ и квас закончились! А ты, Пека, словно из материнского лона только что вылез!
Пека рассмеялся и сквозь смех сказал:
— Круче, чем из лона, даже и не знаю, откуда вылез. Но это было очень круто. Спасибо баронушке, не жалеет силой своей делиться, энергии вон сколько надавал. Ей-Богу, будто 20 лет мне, весь мир мил и открыт.
Филипыч удивленно гаркнул:
— Пека, ты же не у Пушкина землю грыз, а смотри – словно поэт заговорил.
— Филипыч, правильно ты все понял. Хочется мне мир сделать лучше. Я бы его поэзией переделывал, но не получается. Вот и приходится людей давить, не хавают они поэзию, ну, никак не хавают! Ты же знаешь, Филипыч, пытаюсь иногда братве умные вещи пропихивать – ноль эмоций. Рожи сразу кислые, унылые, бесят они меня. А как за водку и блядей – сразу веселые и довольные. Тупорылые, блядь, ну, никак не перевоспитаю. А, может, и не надо? Пусть быками всю жизнь гуляют и сдохнут по-бычьи. Видать, их удел такой. Что Боженька дал им, то и заберет.
Мы с Александром при Пекином монологе не переставали удивляться странностям мирским. Мир удивителен и прекрасен! Филипыч был в более приземленном состоянии. За свою жизнь долгую он выпил не одну цистерну монгольского чая, поэтому воспринимал все происходящее более практично.
— Ты, Пекушка, совсем сегодня разошелся. Смотри, еще чуть-чуть – и вовсе в монаха превратишься. Ты нам, Пекушка, другой нужен. Ты свое человеколюбие тут, у баронушки, и оставь.
После этих слов Пека стал типичным Пекой. Вмиг оскалился, глаза по-волчьи заблестели и забегали в поисках потенциальной жертвы. Куда делось поэтическое благодушие? Вмиг испарилось. Филипыч велик, владелец душ людских!
Роль Филипыча до конца мне была непонятна, но, однозначно, он выполнял роль проводника, сталкера. Даже такой сложный человек, как Пека, признавал авторитет Филипыча и не вступал с ним ни в какие споры. Конечно, он искал себе жертву, мы были рядом, и это его вдохновило не на шутку. Пека вошел в роль учителя-наставника для простых смертных.
— Ну, чё, пацаны? Понравилось мероприятие?
— Да, очень все неожиданно.
— Неожиданно – для вас! А для нас – ожидаемое. Целый год ждем, чтобы сюда приехать. Чаще нельзя – не любит барон злоупотреблений. Видите, Филипыч землицей не услаждался, перебрал в прошлый раз – так его искали целый месяц. Еле нашли бедолагу в глубокой тайге, уже с бурундуками и медведями породнился. Правильно говорю, Филипыч?
— Правильно, Пекушка. Перебор он везде плох, а уж тут это чуть ли не смертельно опасно.
— Филипыч, так я об этом пацанов и спрашиваю: страшно было или нет?
Замялись мы с ответом, но я решился, как-то вяловато:
— Пека, честно, очень страшно было. Особенно поначалу. После как-то не так жутко, привыкаешь, наверно.
Пека был удовлетворен ответом.
— Да, хоть кто-то правду говорит. В основном хорохорятся, чуть ли непотребство на могиле начинают. Раз правду любите, приглашаю вас завтра с Александром в ресторан «Север» к 4 часам. Филипыч, ты тоже подтягивайся. Отметим успех нашего благородного дела.
Лестное предложение – чего там говорить. Верно сказано, что мы думаем, а жизнь делает. Тот самый случай.
— Спасибо, Пека. Конечно, придем.
Филипыч командирским голосом возопил:
— Все в машину! Трогаем!
Поехали быстрее, за 3 песни David Bowie с альбома 1972 года Зигги Стардаст forever!
КЭТРИН ХИЛЛМЭН Сладкая Ширин, не будь жестока с возлюбленным. Жизнь покидает нас, Вскоре мы даже не будем знать, кто мы есть, Кто
И вот я одна-единственная запаслась у вас таким грузом печали, что никто не понесет его вместе со мной
КЭТРИН ХИЛЛМЭН ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ, РАССКАЗАННАЯ СТАРЫМ ПОДСВЕЧНИКОМ Я стар. Очень стар. Стар настолько, что заблудился в собственных воспоминаниях. Время оседало, как
© Многие материалы эксклюзивны и права на них защищены!
Сделано 
для ВАС!