МЕЖДУ ЛЮБОВЬЮ И НЕНАВИСТЬЮ

       — А Ширин-то наша султан за Хосров-шаха выскочила!

            Сервиназ поставила кувшин на плиты террасы и поправила головное покрывало. Сказала сердито:

— Попридержи язык, Нигяр! Не ровен час – услышат! Тут повсюду глаза и уши.

            Однако Нигяр не унималась.

            — Знамо дело – не за Ферхада же ей голодранца было идти, пусть даже он и красавчик писаный! Она и убивалась-то по нему недолго. Поплакала денек-другой, а как Хосров посватался – так сразу и согласилась. Теперь шахиня персидская!

            В голосе молодой служанки звучала нескрываемая зависть, едва притрушенная осуждением, словно булочка корицей. Сервиназ поджала губы.

            — Уймись, говорю! Не тебе о царях судить.

            — А отчего б и не судить? – Нигяр уперла руки в бока, фыркнула. – Разве они из другого теста слеплены? Госпожа наша – вон какая страхолюдина. Правда, я лица ее не видела. А ты?    

            Сервиназ вздохнула, прикрыла веки.

            — Видела. Притом, как тебя сейчас. И была она красавицей из красавиц. Волосы густые ниже колен. Кожа нежней лепестков розы ширазской, что распускается раз в семь лет. Чело подобно заре. Брови – тростник, глаза – двойни серны, в их темноте медовой крапинки золотистые. Нос будто из мрамора выточен, губы алые, сладкие – такая клубника только в Руме, в садах кейсаровых[1] растет, вишня такая только в долине Болу… – Сервиназ махнула рукой. – Куда там Ширин! Она против госпожи – что сорняк против колоса пшеничного…

            Нигяр спросила со жгучим любопытством:

            — И что же с ней сталось?

            Сервиназ едва не плюнула в сердцах. Вот ведь пристала несносная девчонка! Она заговорила быстро и зло, хоть рассказывала эту историю уже не меньше сотни раз.

— Пожертвовала она красотой своей ради сестры, чтоб ее спасти. Как захворала молодая султана, сорок дней пролежала ни живая, ни мертвая. Госпожа за ее исцеление награду в сорок крепостей назначила, а еще – караван сокровищ из сорока верблюдов. Даже венец и трон была готова отдать… Да только ни лекари, ни звездочеты, ни жрецы чужеземные ничего поделать не могли. Пока не явился этот шайтан-незнакомец – чтоб ему ни на этом, ни на том свете добра не было! Протопал прямехонько во дворец. От золота-короны отказался, а плату страшную назначил…

            — И..?

            Сервиназ подхватила кувшин. Буркнула:

            — Много будешь знать – скоро состаришься!

            А про себя подумала, что государыня, их госпожа, нравом удалась в покойного батюшку, шах же Селим длинные языки куда как быстро укорачивал. И за меньшие дерзости на кол сажал, кожу сдирать живьем велел. Ох, быть беде, если кто услышит!

            Однако Нигяр не смутилась, только плечами передернула.

            — Но женщина ведь не из одного лица состоит. И мужчина ее познает не глазами. Есть у нас в городе такая себе Зехра, дочь караванщика Али. Приключилась с ней еще в детстве оспа, так теперь лицо ее все в рытвинах, да таких глубоких,  что если бросишь в него горсть гороха – ни одна горошина назад не упадет. А видела бы ты, какое у нее тело – что за ножки, бедра, груди, ягодицы! Смоквы зрелые, персики шелковистые! – От избытка чувств Нигяр причмокнула языком. – Эх, будь я мужчиной… Да и отец ее – богач, не простой погонщик. То в Индию караван снарядит, то в Багдад, а то в Дамаск. Так парни, веришь ли, дерутся у дверей их дома, тузят друг дружку, наперебой сватаются. А тут, шутка ли – не просто шахская дочка, по себе царица! И потом: ночью все кошки одной масти…

            Но Сервиназ не ответила, заспешила вниз по ступеням, и скоро все стихло.   

* * *

            … Мехменэ Бану[2] отступила от узкого, словно бойница, окна, вжалась спиной в холодный камень. Болтовня прислужниц ее не разозлила – она к таким вещам уже привыкла. Но подслушанный разговор воскресил в ее памяти тот роковой день, и опять зазвучал в ушах скрипучий, будто ржавая петля, голос незнакомца.

            — … Как красота этой розы, горящей в огне, превратится в пепел и смешается с пеплом засохшей ветви, так твоя красота смешается со смертью, окутавшей твою сестру, и победит смерть. Эта нежная кожа станет сухим чинаровым листом, желтым, грубым и шершавым, бородавками и лишаями покроется. Вылезут брови, выпадут ресницы. Глаза твои потускнеют, как у издохшей овцы. Нос загнется крючком. Губы твои, как лохмотья нищей, будут висеть… Лицо подурнеет, состарится, но кровь твоя останется по-прежнему горячей, сердце твое, тело – такими же свежими и жадными до жизни. Ах, было бы лучше, чтоб они постарели, чтоб умерли и они!..

            Мехмене Бану повторила:

            — Было бы лучше…

И засмеялась горько. Все мы задним умом крепки. А тогда сказала одно лишь слово: «Да!» Только о сестре своей маленькой, сладкой и думала. Потому что не может девочка умереть, едва достигнув пятнадцати лет. Несправедливо это! Другие умирают, а ее Ширин – не может! И незнакомец не обманул, сдержал клятву. Ширин ожила, почитай с того света вернулась. И даже еще похорошела, расцвела, как роза. Только не на радость это вышло. Видно, душа ее навеки озябла, побывав в подземном мире. Совсем она отдалилась, стала чужой. Мехмене Бану вдруг увидела лицо сестры,  искаженное злой гримасой. «А я тебя не просила меня спасать! И ничего тебе не должна! Ты сама так захотела! Что ж теперь век меня попрекать будешь?»

Неужели, все из-за Ферхада? Наивный мальчик, простодушный, влюбился в султану. Сказок наслушался, подвиг решил совершить. Не разглядел червя под лепестками, да и не особо старался. А Ширин? Любила она Ферхада? Наверное, любила – по-своему. Понравилась ребенку капризному, балованному живая игрушка. И сестре заодно выпал случай досадить – уж больно пригнула ее к земле своим благородством. Мехменэ Бану вздохнула. Верно говорят: любят тех, кому покровительствуют, от кого зависят – не любят.

Вот и бегала Ширин тайком к Ферхаду в дворцовый сад, проводила там ночи до рассвета. Переоденется служанкой, набросит на голову покрывало – и за дверь. Охи-вздохи, стрекот цикад, песни соловьиные… А Мехменэ Бану сгорает от страсти неутолимой, мечется на одиноком ложе, губы в кровь кусает, ломает руки. Ведь ей едва сравнялось двадцать весен! И не только тело ее терпит муку, болью исходит, криком кричит. Сердце ее, как гнойная рана, свернулась в груди змея.

Это ведь одни глупцы да нищие горемыки думают, будто у царей, – а более у цариц, – житье вкуснее халвы, слаще меда, ни тебе забот, ни нужды тяжкой, ни печалей. Даже времена года над ними не властны. Захотела Мехменэ Бану – поскакала в Мугань цветущей весной наслаждаться, летом – в Армянских горах на солнышке нежится, осенью – в Абхазии зверя бьет на ловах, зимой – в милой Барде досуг проводит. А что нет для нее простого женского счастья – им невдомек. Скажут: с жиру бесится баба!

Ох, прав был незнакомец! Конечно, что греха таить, приводили к ней в покои красивых невольников. Не раз и не два, и даже не сотню. Там, за ковром в царской опочивальне спрятана лестница, узкая, как мост Сират, который тоньше волоска, острей меча и перекинут он в Рай над огненной бездной. А ночью – как там сказала эта прислужница – все кошки серы.  Но то – для тела. А что для души? И слухи ползли о ней страшные, гнусные: мол, велит потом государыня несчастных этих жертв ее похоти оскопить, ослепить, языки вырвать, руки-ноги отрубить, еще живыми сбросить в пропасть. Такая вот злодейка! Мехмене Бану этим слухам и не перечила. Пусть ненавидят, лишь бы не насмехались! А главную свою тайну она в сердце надежно скрыла.

Ферхада любила почти так же сильно, как и Ширин. И потому решила уберечь этих двоих друг от друга, обезопасить хворост от огня. Но преграды на первых порах только страсть разжигают. Задумала Ширин бежать с Ферхадом куда глаза глядят – от сестры подальше. Кормилицу старую помочь уговорила, слуг-рабов кого подкупила, а кого и запугала. С собой ничего не взяла, кроме любимого жеребца Шебдиза. С милым рай и в шалаше. Хорошо визирь досмотрел, снарядил за беглецами погоню. Когда воины их настигли, окружили, Ферхад бросился на них с голыми руками, сражался, как лев, как Рустам-богатырь, один против целой сотни. Ширин сидела в седле позади него. И только когда султана упала с коня, страже удалось его скрутить. Мехменэ Бану себя не помнила от ярости. Отхлестала неблагодарную по щекам и заперла в ее покоях. Ферхада могла бы она предать казни лютой, но визирь, человек столь же мудрый, сколь и коварный, другое нашептал. Известно, что в Арзене  нет  источников питьевой воды, в летнюю сушь задыхается народ от жажды, отсюда – болезни, мор. Чтобы провести в город воду, нужно пробить туннель  через Железную Гору – задача невыполнимая. Но если сдюжит Ферхад –  получит в награду Ширин. Ферхад не колебался. Удаль свою молодецкую хотел показать, к ногам любимой дары сложить. А какой дар лучше подвига? И Ширин, на удивление, согласилась. Она сестры не хуже, не уступит ни в чем. Та красотой своей пожертвовала, а она ждать верно будет. Терпение – высшее благо.

И долбил Ферхад ту гору и год, и два, и десять лет. Пока не забыл о Ширин. Другое у него теперь призвание. Отшельником стал, бородой оброс до пояса. А, может быть, понял он, что выдумка его любовь, красивая сказка. Не пара они с Ширин, и не потому вовсе, что он – простой каменотес, а она – шахская дочь, султана. Бывало ведь, что и рабы становились царями. Но вершина сверкает, пока снизу на нее глядишь, гордая и неприступная. А как сотрешь колени в кровь, истреплешь кожу в лохмотья, на последнем дыхании всползешь – тут и ждет тебя разочарование великое. Не каждому дано его перенести. Не хотел Ферхад разочаровываться. Пусть сияет Ширин, как звезда в небесах, а ему по земле ступать… И когда пришла к нему султана, он в горé от нее затворился. Не помогли ни мольбы, ни слезы. Словом, сказке – конец.

А Мехменэ Бану в ту пору уже перевалило за тридцать – на Востоке женщина в такие годы почти старуха. И тогда она отринула стыд, отбросила страх, открыла перед любимым свое лицо. А Ферхад… Говорил, что хочет пасть перед ней на землю, поцеловать край ее одежды. Ибо то, что сделала она, не может сделать ни ангел, ни дэв, ни дерево, ни птица… Бормотал еще что-то о безграничном своем уважении. И отводил глаза. Тело его, как мраморный истукан, как бревно, в ее объятиях. Казалось, не высечь из него огня, ни искринки не добыть. Но потом естество мужское взяло-таки свое. Да опять не на радость. В самый сладостный миг пронзила Мехменэ Бану мысль страшная. А что как он хуже, чем те невольники, гостившие до рассвета в ее опочивальне? И задумали они вдвоем с Ширин посадить его на трон, чтобы позже от докучливой старшей сестрицы избавиться. Так уж повелось почему-то, что за добро всегда платят злом. Но и жалость его ей не нужна. Не унизится гордая дочь шаха Селима, ведущая свой род от самого Афридуна и Джамшида[3], та, что в дни войны, по примеру воительницы Арабузенги, на поле брани бросала наземь самых славных богатырей, до такой подачки. Мехменэ Бану закричала дико, оттолкнула от себя Ферхада. Он смотрел на нее виновато. «Я разгневал тебя, госпожа? Что-то сделал не так?» – «Убирайся!» Лицо его под бородой было по-детски обиженным, непонимающим. Ферхад попятился и пятился, пока не исчез за выступом скалы.

Утром его нашли внизу, на камнях…

А Ширин даже и не заплакала. Живет теперь со своим Хосровом, сына ему недавно родила. О сестре не вспоминает – как не было ее. Одна Мехменэ Бану осталась, как перст, как дерево бесплодное.

… Женшина поправила факел в бронзовом кольце, вдохнула смолистый дым. Скоро светать начнет, дела ждут, а она еще глаз не сомкнула…

И тут внизу у дворцовой башни застучали дробно копыта, раздался голос:

— Гонец к государыне из Персии, от шахиншаха Хосрова!      

* * *

            — И что мы делать будем?!.

Хосров раскачивался на троне из стороны в сторону, обхватив руками голову. В это мгновение потомок легендарного Сасана, сын Ормизда, внук Ануширвана, правнук великого кагана Истеми, без малого сорок лет восседавший на персидском престоле, совсем не походил на победоносного, как горделиво гласило данное ему прозвище Парвиз. Он даже на шаха не походил, весь как-то съежился, усох под своими роскошными одеждами, которые теперь лишь подчеркивали его немощность и старость.

А как славно все начиналось!

… Царевич Хосров считал, что родился под счастливой звездой, хотя судьба бросала ему под ноги не одни только розы, частенько в жизни ему приходилось несладко.

Отец его Ормизд не пользовался расположением знати из-за того предпочтения, которое он оказывал простому народу, а, проще говоря, привечал всяких без роду племени голодранцев да еще иноверцам потакал. Говорил, дескать, царский престол держится не только на двух передних опорах, но и на двух задних. И на задних даже больше. Красиво говорил, заманчиво. На деле же правил

                                                                                  без писцов,

Советчиков и добрых мудрецов.

И доправился. В один непрекрасный день окружили враги Персию, замкнули, как тетива – концы лука. Тут и хазары, и византийцы, и арабы. Но это все еще ничего, если б не полчища тюрок Савэ-шаха[4]. Этих было так много, что пограничные войска бежали под их натиском, открыв путь в Хорасан. Неровен час, пройдет Савэ-шах до Рума, тогда беда: останется от Иранской державы лишь комочек воска.

И скорежился шах от страха всем телом, едва с трона не свалился. Что теперь делать, кого на помощь звать? Тут и вспомнил Ормизд о правителе Рея, марзбане[5] Бахраме. Бахрам тот был высоким и тощим, за что получил прозвище Чубин – похожий на палку. Сам он, однако, предпочитал толковать его по-другому, а именно Копьеподобный, в том смысле, что подобен древку копья. А еще называли его Вороном – по изображению на щите. Прозвище-прозвищем, а был Чубин искусный воин, закаленный в боях, и отменный лучник. Еще во времена отца Ормизда – Ануширвана юный Бахрам был зачислен в царские телохранители, затем стал командиром конников и вскоре за свою доблесть  удостоился возглавить персидское войско. За короткий срок судьба подняла его столь высоко, что он получил звание даригбедума[6] царского стола. Но умел Бахрам не только стрелять из лука да мечом махать. За хитрый ум ценил его шах Ануширван, почему и отправил с посольством сватать невесту для своего наследника. Кто же теперь лучше подойдет, чтобы державу спасать?

Бахрам и спас. В помощь себе он отобрал лишь двенадцать тысяч опытных в военном деле мужей из всадников-саваран, причем не было среди них никого моложе сорока лет. Потому как сорокалетний опытен боец, это тебе не птенец желторотый, воробей необстрелянный. Савэ-шах пытался было пойти на попятный, завязать переговоры, но Бахрам отказался решить дело миром. Воинской смекалки ему не занимать. Чубин загодя велел залить жидкой глиной дороги, ведущие в тыл, и поставить на них заградительные отряды. Когда противники сошлись, Бахрам приказал персидским лучникам целить в хоботы тюркских слонов, так что, обезумевшие от боли, они в ярости растоптали собственных воинов. Чубин же в гуще схватки поразил стрелой самого Савэ и отослал его голову в дар Ормизду.  Так что не помогли тюркам и чародеи, пытавшиеся наслать на персов ветер и наваждение – ману.  

Однако завистливый к чужим успехам Ормизд вместо того, чтобы наградить достойно своего полководца, которого прежде слезно умолял спасти державу, обвинил его в присвоении военной добычи. Правду сказать, обвинения были не так уж и несправедливы. Когда Бахрам овладел крепостью Овоза, он прельстился хранившимися там бесценными сокровищами и реликвиями, среди которых был шахский пояс самого Сиявуша, расшитый жемчугом и бирюзой, его искусно сработанные серьги, усаженные алмазами сапожки, два йеменских кошеля, доверху набитых золотом, ну и еще кое-что – по мелочам. Такое богатство хоть кого сведет с ума. Вот и Бахрам не удержался. Дэв попутал. Только нет под солнцем ничего тайного, что не стало бы явным, и зложелатели Чубина скоро донесли обо всем шаху. Ормизд в сердцах послал Бахраму гневное письмо, где не поскупился на бранные эпитеты, а вместо положенной ему за воинскую доблесть награды присовокупил заплатанную женскую рубаху, дырявые красные шаровары,  потрепанный желтый пояс, веретено и моток пряжи, да и гонца выбрал колченогого – под стать дарам. Бахрам долго не раздумывал, надел рубаху, шаровары и пояс, взял веретено и в таком непотребном виде явился перед своим воинством. Само собой, что бравые вояки оскорбились за себя и полководца. Вспыхнуло восстание, в короткие сроки охватившее без малого полстраны. И в столице тоже поднялась смута. Чернь быстро позабыла своего благодетеля.

Рабы, мечтая воевать со знатью,

Вдруг перешли от похвалы к проклятью[7].

Некому оказалось шаха защищать. Тогда дядья Хосрова по матери Биндой и Бистам свергли Ормизда и возвели на трон племянника, а бывшего правителя ослепили и удавили в темнице тетивой от лука. Но это не сразу. Когда хитрый  Чубин устроил свой мятеж, он повелел чеканить дирхемы с изображением царевича, выбил их целых десять тысяч и тайно распространил среди населения. Ормизд и прежде особой любовью сына не тешил, а как юноша в возраст вошел, услал его с глаз долой, назначив алан-шахом, правителем диких краев на самых задворках царства, увидев же злополучные монеты, ни на миг не усомнился, кто именно покушается на его царствование. Пришлось Хосрову, чтобы голову на плечах сохранить, ночью бежать и спрятаться в Адурбадагане.

Однако и с обретением трона злоключения его не закончились. Дядьям вовсе не хотелось делиться с ним вожделенной властью, не говоря уже о  Чубине,  который  и  сам мог похвалиться древностью рода, ибо вел его  – ни много, ни мало – еще от парфянских царей Аршакидов. Правда, Гурдия, сестра Бахрама, пыталась отговорить любимого брата от его опрометчивых поступков, искать себе славы по силе, потому что не годится волку жить в логове льва – но кто послушает женщину? Тем более что

Там пили все, а ночь была темна,

И мысли омрачились от вина.[8]

Бахрам, снедаемый неуемным честолюбием, хоть и понимал, что недуг этот его зашел чересчур далеко, однако посчитал, что поздно к лекарю идти, а потому двинулся с войсками на столицу, отправив прежде Хосрову такое послание:

…Рожденный для обмана,

Воистину из рода ты Сасана,

А родословная его плоха:

Был пастухом и сыном пастуха.

Померк твой свет! Как лев свирепый прянув,

С лица земли смету я род Сасанов,

Их злые уничтожу семена,

В сказаниях сотру их имена,

Да станут все они добычей мрака,

Да воцарится снова род Аршака![9]

Хосров обиделся. Не был Сасан никаким пастухом. То есть вообще-то был, но не простым. На самом деле, в жилах его текла благородная кровь древних царей Персии Ахеменидов. Когда Искендер Македонец завоевал Иран, предкам Сасана пришлось скрываться от его преследований среди простонародья. Так и вышло, что Сасан стал пастухом у властителя Парса Папака. Это еще ничего, бывают занятия и похуже. Но благой Зардушт и богиня Анахита послали Папаку вещий сон, даже целых три сна. Сперва он увидел, как из-за головы Сасана взошло солнце и осветило весь мир. На другую ночь Сасан предстал ему восседающим на белом слоне. А в третий раз Папаку и вовсе пригрезилось, что в убогом жилище Сасана загорелись сразу три главнейших зороастрийских огня – Фарробай, Гушнасп и Бурзен-Михр. Придворные толкователи снов пояснили правителю, что тот, кого он видел, непременно станет царем, либо царствовать будут его сыновья. Такова воля богов, а с ними не заспоришь. Папак, человек осторожный, против божьей воли идти не решился. При таком раскладе лучше выдать за Сасана свою дочь – пусть внуки царствуют. Эту историю Хосров знал с самого детства, выучил назубок. Однако и задираться с таким могущественным врагом, как Чубин, ему не хотелось. Поэтому он попытался умягчить дерзкого, прибегнув ко многим иносказаниям и уловкам, дабы  и своего шахского достоинства не уронить, благо, язык у него был хорошо подвешен. «Были, – говорил он, – в твое письмо вставлены некоторые выражения, которые исходили, конечно, не от твоего сердца. Видимо,  писец твой, накануне сильно упившись вином, вписал туда с похмелья то, что ему пригрезилось. Но деревья в эти дни потеряли свою листву, и пустые сновидения не имеют силы, а потому и мы не были приведены в смущение, но лишь подивились». Бахрам, однако, не оценил его дипломатических ухищрений, решив, что лучший судья в таком деле – меч. Так что новоиспеченному шаху в компании дядюшек и еще семи царедворцев опять довелось уносить ноги подальше. После долгих мытарств и скитаний беглецы добрались до византийской твердыни Киркенсиум, затем отправились в Эдессу и оттуда обратились за помощью к императору Маврикию.

Император призадумался. Ромеи – и сами большие доки по части всяческих интриг, но коварно племя персов, и с самого начала времен жизнь его воплощение хитрости, тщеславия и высокомерия. Известно, что народец они беззаконный и лживый. Как прижмет беда, не скупятся на посулы, а едва все успокоится, тотчас от слов своих отрекутся. Много зол претерпела от них Византия. Так зачем нам чужой огонь за пазуху совать? Может, пусть лучше истребляют друг друга, а мы отдохнем?

И все же, поразмыслив, Маврикий предоставил изгнаннику 40 кентинариев[10] золота и, чтобы усмирить зарвавшегося Чубина, дал в помощь войска. А еще он выдал за Хосрова дочь, базилиссу Марию, которую тот назвал на свой лад Мариам. Не бескорыстной была эта услуга: взамен молодой шах уступил ромеям обширные земли к северу и западу от озера Ван, часть своих владений в Иберии, а также в Междуречье.

Многонько! Но главное, что ненавистный узурпатор был разбит и бежал в Фергану к недавним своим врагам-тюркам.

Правда, Бахрам, волк матерый, быстро зализал раны, не изменила ему бойцовская хватка. Он  даже сумел стать другом и советником кагана Пармуды, а там и вовсе породнился, женившись на его дочери, отстроил себе роскошный дворец, завел гарем, мастеровых рабов и охотничьих зверей… Пусть видят недруги – не только жив Бахрам, но и в силе! И мысли о мести лелеял.

Плохо пришлось бы Хосрову, не выручи его советом – и делом – старый интриган Харрод-Бурзин, поднаторевший в кознях и заговорах. Харрод этот снискал расположение жены кагана, прикинувшись искусным лекарем, через нее просочился в гарем и завладел кагановой печатью. Властитель же ничего не слышал спьяна[11]. А дальше все пошло, как по маслу. С помощью печати наемный убийца под видом посланца проник в шатер Бахрама – якобы с тем, чтобы передать задушевный привет от супруги – и в самый день его рождения распорол Чубину живот отравленным кинжалом. В этот раз не помогло Бахраму все его хитроумие, хоть и читал он за обедом книгу «Калила и Димна»[12], которая открывает человеку мысли более достойные, чем его мысли, и благоразумие большее, чем его благоразумие, ибо все в ней  – от адаба и мудрости… Победитель Савэ-шаха испустил дух на руках у безутешной Гурдии.

Ушел Бахрам! Ушел среди рыданий,

Ушел, а не достиг своих мечтаний!

Пока все рыдали, проспавшийся каган тоже облачился в траур. Он приказал схватить Харрода, угадав, кто подстроил подлое убийство, но того уже и след простыл. А вот жене кагановой не повезло.

На двор прогнать ее велел каган

И выбросить пожитки на айван.

Хосров же на радостях отослал Маврикию и раздал его воинам 20 миллионов драхм, почти впятеро против того, что получил когда-то сам. Ромеев освободили от дани, вернули им захваченные прежде города. Чтобы угодить тестю и Мариам, Хосров, к великому неудовольствию мобедов[13], приказал возвести в своих владениях несколько церквей и облачился в расшитую крестами византийскую одежду. Христиане вольно служили при его дворе, а один из них впоследствии даже стал вастриошансаларом[14].

Но, когда возлюбит тебя Судьба, испытаний тоже отсыплет немало. Во всякой бочке меда есть ложка дегтя, а у Хосрова (не считая упокоенного Бахрама) целых две – Биндой и Бистам. Бистама он сделал правителем Хорасана, Биндой же остался плести интриги при дворе. Человек он был вспыльчивый, любитель вина и во хмелю на язык несдержанный. Однажды Хосров явился на пир в ромейском платье. Когда, по обычаю, он произнес застольную молитву – вадж, Биндой, уже успевший приложиться к чарке, вскочил с места и закричал: «Ты – пайгамбар веры Зардушта, а вырядился, как христианин! Не достойны ваджа твои уста!» Среди гостей был посланник кесаря при персидском дворе, полководец Нерсей. Он тоже выпил немало, а, услышав речи Биндоя, оскорбился за свою веру и бросился на хулителя с кулаками. Завязалась драка, в которой и другие приняли участие. Не известно, какой был бы конец, не вмешайся Мариам, заметившая мудро, что истинного величия недостойно менять веру, как меняют платье. Но вскоре шахиншаху все же пришлось дорогого дядюшку казнить. Бистам, опасаясь подобной участи, поднял восстание, нервов племяннику потрепал немало, но в деле своем не преуспел, войну проиграл и тоже был убит, после чего хорасанский мятеж утих сам собой.

Между тем в Византии происходили события не менее бурные. Простой сотник – подумать только! – посягнул на императорский престол. Простой он был или не простой, но император Маврикий был убит вместе с сыновьями, не успев даже позвать зятя на помощь. Однако долг и посмертно платежом красен. Поддавшись на слезы Мариам, Хосров объявил траур по убитому и, отбыв положенный обычаями срок, двинул армию на Византию.

Тут-то и выяснилось, что командовать огромной империей – совсем не то, что сотней. Ромеи терпели одно поражение за другим, и вскоре персы уже хозяйничали в Сирии и Армении, добрались до  Босфора и Палестины. В конце концов узурпатор был свергнут и казнен, а новым императором стал Ираклий, сын экзарха – правителя византийской Северной Африки. Хосров мог бы остановиться, отомстил за гибель тестя – и хватит.  Ираклий даже послал ему искупительные дары, но шах объявил его самозванцем, ничуть не лучше пройдохи-сотника, послов же приказал умертвить. Аппетит приходит во время еды. Византия теряла свои заморские владения, она качалась, как перезрелый плод – казалось, тряхни посильней, и сама упадет тебе в руки.

Жизнь на востоке стоит мало, а порой так и вовсе ничего. После двадцати дней осады войска Хосрова взяли Иерусалим. Ценой предательства. Город был разграблен и разрушен. Почти 60 тысяч его защитников погибли в резне, а уцелевших загнали в громадный каменный резервуар для воды, оставив умирать без еды и питья. Невелика потеря! Полезным приобретением шах посчитал лишь мастеров-каменщиков, чье сердце знало все о кирпиче и ганче, да еще наиболее красивых девушек и мальчиков, достойных, по его мнению, пополнить царский гарем.

Победы сделали Хосрова заносчивым под стать Искендеру Македонцу. Он написал Ираклию послание, где себя величал любимым богами господином и царем всей земли, рождением великого Ормузда, а ромейского императора – бессмысленным и негодным рабом. Правда, в заключение, он милостиво отпустил Ираклию все его грехи и даже пригласил пожить вместе с женой и детьми в своих владениях среди полей и оливковых рощ. На Христа же уповать не советовал, ибо тот, как известно, не мог спасти себя от евреев, которые убили  его на кресте. «Как же он избавит тебя из рук моих? – ехидно вопрошал Хосров. – Если ты сойдешь в бездны моря, я протяну руку и схвачу тебя, и тогда увидишь меня, каким бы ты не желал видеть». Впрочем, этого Ираклий мог не страшиться, потому что для персов, не располагавших сильным флотом, Константинополь был неприступен.

Зато военачальники Хосрова заняли Египет и, как тысячу лет назад, овладели всей Дельтой Нила. На монетном дворе Александрии шах приказал чеканить монету со своим изображением. Дальше – больше. Под натиском персов, пали Анкира и остров Родос. За это Хосров получил у народа прозвище Парвиз, что означает Победоносный.

Народ и в самом деле был доволен своим правителем, ибо вместе с завоеванными землями умножались и его богатства. Четыреста тысяч кошелей, набитых драхмами, поразят хоть кого. А еще – рабы. А еще 18 тысяч коней для царских конюшен! Такие сокровища не снились ни Али-бабе с его жалкими сорока разбойниками, ни Аладдину с его потертой лампой, ни даже хвастуну Синдбаду.

Казалось бы, наконец воцарились в стране мир, согласие и всеобщее благоденствие. Трон под шахом крепок, как никогда. Во дворце подрастают сыновья – наследники державы, дочери – красавицы.  Сады плодоносят. Стада плодятся. Словом, жить Хосрову поживать и добра наживать. Но тут на его пути возникла Любовь.

Еще когда был царевич безусым мальчишкой, любил он, как то свойственно молодости, всяческие безумства и проказы. Однажды, охотясь с дружками, такими же развеселыми молодцами, сделали они привал в доме какого-то землепашца. Честь ему оказали. И непонятно, чего раскричался. Ну, вытоптал конь Хосрова его посевы, когда без пригляда остался, ну, порезвились царевичевы слуги малость в винограднике, ну, пошумели гуляки, побренчали ночью на чанге. Разве ж за такое карают? Однако известно, что шах Ормизд благоволил простому люду, не затворял ушей от их жалоб. И теперь в ярость пришел страшную. В гневе он приказал коню Хосрова подрезать сухожилия на ногах, слуг отдать хозяину разоренного виноградника, а еще – мебель и ковры из дворца ослушника сына.

Хосров роптать не стал, даже покаялся для виду, облачившись в рубище, но затаил обиду на отца. И пока он терзался ночью своим позором, к нему явилась тень его деда, великого Ануширвана и навещала, что взамен утраченного добра он получит красавицу, какой нет равных под солнцем, вороного жеребца, что мчится быстрее вихря, а также отцовский трон и полмира в придачу…

Хосров не утерпел – поделился вещим сном с приятелем, гулякой и весельчаком Шапуром. А тот, в свой черед, поведал ему историю, похожую на сказку. Как известно царевичу, он изъездил половину обитаемой земли, побывал везде – от Магриба до Лахора. И вот занесло его как-то в славный город Арзен, владения Селим-шаха.  Несметны шахские богатства, золота, камней самоцветных у него что грязи. Войско их сторожит грозное – если гаркнут хором, боевой клич до самого Исфахана слышен. Любит Селим и добрых коней. Вся степь покрыта его табунами – как морской берег песком. Есть среди них скакун – Шебдизом зовется – когда пустится галопом, и ветру за ним не угнаться, копытом скалу пробьет. Но главное сокровище шаха – его дочери. Без счету красавиц в царском гареме, да не сравниться им прелестью с его дочерьми. Старшая, Мехменэ Бану, уже вступила в возраст, младшая, Ширин – годами еще дитя, однако со временем обещает затмить собой сестру, хоть та и прекрасна, будто Балкис-Македа, царица Савская. Хосров тогда пропустил его слова мимо ушей. Что ему до какой-то сопливой девчонки, которая в куклы играет? Другое дело – Шебдиз. Потому что, как поется в песне:

                                                           Золото купит четыре жены,

                                                           Конь же лихой не имеет цены.

И еще занятны приключения Шапура, кто, переодевшись девицей, целый год развлекался среди царских наложниц.

Но время быстро бежит. И однажды Шапур принес уже шаху Хосрову невероятное известие, что Мехменэ Бану отдала свою красоту для спасения любимой сестры. Хосров был ошеломлен. Ведь для женщины нет на свете ничего дороже красоты. Что ж за пери эта Ширин, если ради нее идут на такие жертвы? А Шапур, знай, подливал масла в огонь, даже заговорил стихами.           

Ее прекрасный лик запутал строй планет,

Луну он победил и победил рассвет.

Те жемчуга зубов, горящие лучом!

Жемчужины морей им не равны ни в чем!

Уста – два леденца, два – в ясной влаге лала.

Арканы кос ее струятся небывало.

Извивы локонов влекут сердца в силки,

Спустив на розы щек побегов завитки.

А груди – серебро, два маленьких граната,

Дирхемами двух роз украшены богато[15].

            Хосров недаром слыл ценителем женских прелестей. И, даже не видевши девушки, воспылал к ней страстью. Да так воспылал, что жизнь без нее ему не жизнь.

Само собой, что Шапур взялся помочь другу в этом нелегком деле. Путем многих хитроумных уловок он устроил ему встречу с Ширин. А султана, уязвленная холодностью своего возлюбленного Ферхада, все силы которого ушли на сражение с проклятой горой, поддалась на уговоры Хосрова. Нет, она не может больше ждать человека, осмелившегося предпочесть ей, живой и горячей, из плоти и крови, какое-то абстрактное благо народа, неотесанного, грязного, одетого в завшивленные лохмотья! Теперь Ширин начала познавать горькую правду, о которой сказал поэт:

Дарить сердца – невыгодный обычай.

В краю любви не каждые с добычей.

Не хочет она, как сестра, стать рабой и заложницей собственной любви, ласкать, подобно той, кольца своего аркана. Но и нарушить данную некогда клятву – ниже ее достоинства. Что же делать?

И тут, как нельзя кстати, Ферхада нашли мертвым у подножия Железной Горы. А потом в одночасье умерла Мариам. Поговаривали, что Шапур знает всю правду, но уста свои затворил на замок, а потом и сам ушел той же дорогой.

Так Ширин стала женой Хосрова.

Со временем она убедила себя, что любит его, а, может, и в самом деле полюбила. Ибо зрелый муж дал ей то, чего не мог дать восторженный, но неискушенный в жизни юноша.

И пришел день, когда в золотой колыбели, сладко посапывая, лежал плод их любви – драгоценный мальчик, сын Марданшах…

Что еще нужно?

Однако, как гласит пословица, когда дом наконец достроен, в него входит Смерть.

Убаюканный семейным счастьем и любовью красавицы-жены, Хосров совсем забыл о старинном недруге – Ираклии. Ромейский же император делал все возможное и невозможное, чтобы спасти свое государство. Он одолжился у столичных богатеев, приказал переплавить в монеты не только сосуды, но даже светильники собора Святой Софии и так смог откупиться от тревоживших Византию авар, добившись у них перемирия. Кстати пришлась и поддержка тюрок-хазар. К ветеранам персидских войн Ираклий присоединил завербованных в провинциях новобранцев, начал их упражнять в бескровных поединках, приучая к боевым воплям, шуму и возбуждению, чтобы впоследствии они шли против неприятеля смело, как на игрищах. Ираклий был человеком не только обстоятельным, но также весьма любознательным. Кроме воинов, оружия и необходимых припасов, он самым тщательным образом изучил все сведения, касавшиеся нового старого противника: труды летописцев, географов, донесения лазутчиков, торговцев и послов. Не пренебрег Ираклий и вещими снами.

Теперь, помолясь, можно было начинать.

И очень скоро ромеи вторглись через Армению в персидские пределы. Они с ходу взяли Двин и Нахиджеван, а затем достигли провинции Атурпатакана, ее главного города Ганзака, где разрушили знаменитый храм огня Атур-Гушнасп. Для Хосрова, который жил теперь, руководствуясь поговоркой, царствуй, лежа на боку, это было, как гром среди ясного неба. Пришлось спешно отзывать войска с запада и юга. Однако хитрые ромеи укрылись в долине между Курой и Араксом, где благополучно переждали зиму. Весной опомнившийся Хосров бросил против них армии под началом трех лучших своих полководцев Шахрвараза, Шахраплакана и Шахина. Первым не устоял и был разбит Шахин. Не повезло и Шахрваразу. В ночном бою у берегов озера Ван он только чудом не сложил головы и бежал на хромой кляче, бросив на произвол судьбы  не только остатки войска, но также свой гарем.

Хосрову стоило больших жертв и трудов, чтобы вновь овладеть азиатской стороной Босфора. Вместе с нарушившими договор о перемирии аварами, он подступил к византийской столице. Однако лишенные кораблей союзники оставались на разных берегах пролива и не могли действовать сообща. Штурм задохнулся. Все кончилось тем, что аварский каган снял осаду и убрался восвояси. В недолгом времени византийцам удалось очистить от персов и азиатский берег Босфора. Шахин впал в отчаянье и умер, а Хосрову не осталось ничего другого, кроме как подвергнуть ругательствам его набальзамированный солью труп.

Осенью Ираклий снова вторгся в Месопотамию, теперь имея союзниками хазар. Персидское войско было собрано наспех, плохо вооружено и потому слабо. Напрасно Хосров убеждал своего нового полководца Рахзада: «Сражайся и побеждай!» А видя, что его убеждения не действуют, воскликнул в ярости: «Если не можешь победить, так хотя бы умри без позора!»

Наконец противники сошлись у развалин древней ассирийской столицы – Ниневии. Ираклий лично руководил битвой и сражался как простой латник, наравне со своими воинами. Под ним убили лошадь, он получил много ударов мечами в лицо, но его спасло забрало.

Поражение было сокрушительным и страшным, персов разбили наголову. Теперь враг проник в самое сердце Ирана. Предал Шахрвараз. Ираклий запер Хосрова в его столице. В отчаянии бывший Победоносный приказал вооружить для обороны простолюдинов, евнухов и женщин. Только чудом ромеев удалось остановить и отбросить назад.

Но беда, как известно, не приходит одна.

В истощенной бесконечными войнами стране невозможно наполнить казну, а траты растут. Для сохранения доходов стали взыскивать недоимки тридцатилетней давности. Народ терпел молча, зато придворные и знать роптали. «До каких пор еще будут отбирать имущество наше и достояние в пользу двора, а золото и серебро – в  казну царя? До каких пор еще быть нам в страхе и дрожать от повелений кровожадного? Разве не истреблял он и не поглощал, как море, достойных сородичей наших? Разве не разлучал он мужа с женой, отца с сыном и не отправлял их к дальним народам в рабство, поселяя у пределов жестокого неприятеля?»

Разгневанный, утративший всякое самообладание Хосров в самом деле приказал казнить многих видных царедворцев, ранее брошенных в темницы по обвинению в трусости и предательстве.

И  тогда созрел заговор. Во  главе его встал старший сын царя и Мариам – Кавад  Шируйе, уязвленный тем, что Хосров решил отдать трон не ему, своему первенцу, а рожденному от Ширин Марданшаху. Мятеж разрастался, как снежный ком, не встречая особого сопротивления. Скоро головорезы Шируйе захватили столицу, они окружили дворец, а их сообщники загодя угнали всех лошадей из конюшни, чтобы лишить осажденных возможности бежать. Свита, слуги и рабы покинули шаха раньше. И теперь

                                               В той шахматной игре, что бедами богата,

                                               Без «шаха» для него уж не было квадрата.

Так зло, учиненное им в начале царствования, обернулось в его последние дни против него самого. Ибо кто зло творит – погибнет сам от зла.

… Хосров раскачивался на троне из стороны в сторону, обхватив руками голову.

— И что мы делать будем?!.

* * *

 Невзирая на неурочный час, Мехменэ Бану велела, не мешкая, проводить гонца в ее покои. Даже в полутьме было видно, как сильно он измучен дорогой. Посланец с трудом держался на ногах и едва не упал на каменные плиты перед троном. Двое прислужников внесли за ним большую корзину, плетеную из ивовых прутьев, и поставили на пол. Что-то заворочалось там, запищало жалобно. Мехменэ Бану не утерпела, едва слуги удалились, приподняла крышку и вскрикнула от изумления – внутри лежал укутанный в какие-то лохмотья кудрявый мальчуган. В это мгновение гонец отбросил с головы капюшон, до сих пор скрывавший его лицо, и длинные волосы упали волной, ниже пояса.

            — Ширин?!.

            — Я, сестра.

            Мехменэ Бану, пораженная, вглядывалась в ее черты. Безжалостно время. Ширин постарела, осунулась, косы поредели, в уголках глаз и у губ залегли предательские морщины. На впалых щеках горит лихорадочный румянец. Мехменэ Бану испытала невольное злорадство. Спросила холодно:

            — Что привело тебя сюда?

            — Несчастье.

            — Вот как?

            Царица приподняла брови. Конечно, ей доносили о неудачах, постигших в последнее время владыку Ирана, однако она не придала этим вестям особого значения. И сильные мира сего бывают заложниками Судьбы. А Хосров слишком долго оставался ее баловнем. Пришло время расплаты.

            Ширин не ждала такого ледяного приема. Губы дрожат – вот-вот расплачется, совсем, как в детстве, когда ей случалось ссадить коленку. Мехменэ Бану сделалось ее жаль. Ведь это же ее любимая сестренка! Прижать бы ее к груди, погладить по волосам, утешить… Но – Ферхад. И руки сами собой опустились.

            А Ширин уже опомнилась, призвала на помощь гордость. Теперь перед Мехменэ Бану стояла не слабая, измученная невзгодами женщина, а персидская шахиня.

            — Я вижу, что напрасно проделала столь долгий путь. Но, прежде чем мне уйти, хотя бы глянь на своего племянника.

            Мехменэ Бану сделала движение в сторону корзины.

            — Так это…

            Ширин кивнула.

            — Да. Перед тобою Марданшах… – тут голос ее дрогнул. – Наследник царя царей Хосрова Победоносного.

            Мехменэ Бану уже поняла, но все-таки спросила:

            — А его отец?

            Выдержка изменила Ширин. Она заговорила быстро, сглатывая слюну.

            — Хосров пал жертвой заговора сына Мариам Шируйе. Он зло задумал уже давно, а теперь и вовсе неуправляем. Сообщники у него и в столице, и в провинциях – по всей стране. Вчерашние друзья нас предали, лизоблюды и подхалимы переметнулись к врагам. Мне чудом удалось ускользнуть из осажденного дворца, чтобы спасти наше дитя. Прими его – ведь в нем и твоя кровь, теперь ты – единственная ему опора, самый близкий человек на свете…

            У Мехменэ Бану вырвалось:

            — А ты?..

            Ширин отвернулась.

            — А я вернусь к Хосрову. Он – мой супруг, в радости и горе, до самого конца.

            Мехменэ Бану воскликнула:

            — Да ты безумна! Ведь Шируйе не пощадит тебя! Если не убьет, то сделает своей наложницей, возможно, и рабыней… Ты не боишься такой судьбы?

            Ширин сказала тихо.

            — Когда-то ты показала мне, что любовь сильнее страха. Потом Ферхад научил, что долг превыше даже любви. А с Хосровом меня связывает не только Любовь, но и Долг.  Я была с ним в дни его величия и славы, не покину и в дни падения. Пусть он и не герой, как Ферхад.           

            Мехменэ Бану продолжала настаивать:

            — Но ты нужна и своему сыну!

            Ширин посмотрела ей в глаза.

            — Ты будешь ему лучшей матерью, чем я. Воспитаешь достойным славы предков. А когда придет срок, расскажешь, кем были его отец и мать.

            — Хорошо.

            Мехменэ Бану склонилась над корзиной, руки ее дрожали, когда она прижала к груди плачущего малыша. Значит, так для нее совершилось чудо, о котором мечтает каждая женщина – будь она последняя нищенка или царица.

            Ширин начала медленно отступать к двери, не поворачиваясь, не в силах оторвать взгляда от сына. Уже на пороге она остановилась и бросилась назад.

            — Я не могу!..

            Мехменэ Бану осторожно положила ребенка в корзину и загородила собой.

            — Ты приняла решение. Укрепи свое сердце.

            Ширин поникла, как сломанный побег. Потом выпрямилась. В глазах у нее стояли слезы, но голос прозвучал твердо.

            — Да. Будь счастлива, сестра, и прости меня за все зло, которое я тебе причинила, даже если в том не было моей вины. Я отняла у тебя красоту, потом любимого…    

            Мехменэ Бану подалась вперед. У нее вырвался стон.

            — Так ты знала?..

            Ширин покачала головой.

            — Визирь мне сказал незадолго до смерти. Ведь он любил тебя, хоть ты этого и не замечала. А он любил – как, наверное, все мужчины Арзена, от мала до велика, от семи лет до семидесяти…

            Мехменэ Бану усмехнулась горько.

            — Это не любовь, а похоть. Так чувствуют сластолюбцы и трусы. Они лишь вожделели мою красоту. По-настоящему никто меня не любил и уже не полюбит.

            Ширин прошептала:

            — Как знать…

            Она опустилась на колени, припала губами к руке сестры.

            — Наша любовь навсегда. Твоя, моя… и Ферхада.

            Мехменэ Бану покачнулась, Ширин рванулась вверх, они обнялись и обе разрыдались.

* * *

            — Здесь он, здесь!

            — Попался голубчик!

            — Никуда от нас не денется!

            Люди Шируйе приближались, гогоча и улюлюкая. Красные огни их факелов буравили темноту. По небу метались черные тени. Хосров скорчился за розовым кустом, не обращая внимания на острые шипы, которые рвали на нем одежду, впивались в лицо и руки. Если бы мог, он бы зарылся в землю, а еще лучше – превратился в крота, муравья, тлю. И вовсе не из малодушия или трусости. А потому что куда ему, одному и безоружному, против этой озверелой своры! Биться врукопашную – отвык, да и силы уже не те. Меч остался во дворце. Кинжал обронил где-то в спешке. Теперь даже заколоться нечем. Если схватят – не миновать позора, а это хуже, чем смерть.     

Хосров заскрипел зубами.

Как глупо! Шахиншаха выдало богатство – измученный голодом, он попросил мальчишку, подрезавшего кусты в дворцовом саду, принести ему что-нибудь поесть. В оплату оторвал кусок расшитого драгоценными камнями кушака. Само собой, на базаре маленького оборванца приняли за вора, ибо цена камней была несопоставима со стоимостью еды. Мальчишку схватили, допросили с пристрастием, и он признался, что хозяин камней прячется в саду…

— Нашел!

Ну, вот и все.

— Да он кусается, сволочь!..

Последним, отчаянным усилием Хосров вонзил зубы в схватившую его руку, но страшный удар швырнул его в темноту…

С мешком на голове, под вопли беснующейся толпы Парвиза протащили по городским улочкам, и чернь забрасывала грязью «льва Востока, от одного рычания которого содрогались дальние народы, а ближние от вида его таяли, как воск». Потом, крепко оковавши цепями его руки, на ноги и на шею наложили тяжелые железа и ввергли его в дом тьмы, который еще в юности устроил он и укрепил для хранения денег. Здесь Хосрова томили голодом, подавая черствый хлеб и тухлую воду, а Шируйе посылал своих сатрапов глумиться над отцом и плевать на него.

* * *

            — Надо же! Какая кобылка передо мной копытом бьет!

            Шируйе похабно ухмыльнулся, цокнул языком. Он сидел на отцовском троне, развалясь небрежно, косо нахлобучив кулах[16], еще недавно венчавший голову Хосрова. При этом зрелище Ширин невольно переменилась в лице, но быстро овладела собой. Она не даст ему торжествовать.

            А Шируйе продолжал насмехаться, в полном сознании своей власти.

            —  И что угодно моей царственной матушке – а, вернее, мачехе?

            Он вдруг привстал, кулах угрожающе закачался.

            — Кстати, куда ты подевала своего ублюдка?

            Ширин сжала губы.

            — Мой сын заразился от кормилицы оспой и умер. Твои соглядатаи должны были об этом донести.

            На самом деле захворал молочный брат царевича, и его тельце, облаченное в дорогие одежды, при свете факелов спешно погребли в дворцовом саду. Ширин отчаянно надеялась, что подмена и обман не раскроются, хотя у нового шахиншаха повсюду глаза и уши.

            — Соболезную! – буркнул Шируйе. Мгновение он казался озадаченным. По  лицу его скользнула  тень, потом оно опять расплылось в зловещей ухмылке. – Ничего! Ты еще молода – родишь другого. – Он протянул руку и схватил Ширин за подбородок. – Мне родишь!

            Ширин так растерялась, что до ее сознания не сразу дошел смысл его слов. Конечно, ей и раньше доводилось перехватывать его похотливые взгляды, жадно скользившие по ее телу, когда им случалось остаться наедине, но Хосрову ничего не говорила, все же чувствовала себя виноватой перед сыном Мариам, поскольку, невольно стала причиной охлаждения между супругами, а потом, возможно, и ее смерти[17]. Однако то, что она услышала, было слишком невероятно. У Шируйе уже есть одна жена – сосватанная ему матерью ромеянка Зоя и сын от нее Арташир. Зоя ревнива, мстительна, имеет поддержку от многих вельмож  и не захочет поступиться своим местом на супружеском ложе. Но, может быть, так судьба зажгла для них с Хосровом искорку надежды на спасение? Нужно этим воспользоваться.

Подавляя чувство гадливости, Ширин нашла в себе силы не уклониться от его прикосновения.

            — Когда-то отец дал тебе жизнь, – сказала она тихо. – Ты получил венец и власть. Не обагряй рук родительской кровью. Позволь ему удалиться от мирской суеты, сделавшись жрецом в храме огня. И тогда, – запинка была почти незаметна, – тогда я исполню твое желание…

            Шируйе отпустил ее подбородок. Потом прищурился и погрозил Ширин толстым, унизанным перстнями пальцем.

            — Та-та-та! Нова уловка – песенка стара.

            Он захныкал гнусаво:

Со мной Каянов царский род угас, —

Предамся я служению Яздану,

Огню молиться днем и ночью стану,

Земных богатств туда я не возьму,

Лишь дервиша надену я суму,

Я в рубище закутаюсь, как нищий,

И ланей молоко мне будет пищей[18].

            И вдруг оскалился:

            — Обмануть  меня  задумала! Только ничего у тебя не выйдет, лживая сука! – теперь Шируйе почти визжал. – Эй, стража, отведите эту мерзавку к ее муженьку. Пусть поразмыслят на досуге.

            Ширин опустила голову. Сердце дрогнуло от радости. Несмотря на все вопли, угрозы и брань Шируйе, глаза его сказали другое. Уж в этом Ширин была искушена. Значит, замысел ее удался, пусть и не полностью. Сейчас она увидит Хосрова!

            А Шируйе твердил, задыхаясь:

            — Ты будешь моей, все равно будешь!      

* * *

            — Ну что, сынок, поцарствовал, посидел на моем троне? Пора и честь знать! Теперь добро пожаловать в зиндан!

            Слепой Ормизд выступил из окутанного мраком угла, протянул к сыну костлявые руки. Гноящиеся раны его пустых глазниц светились в темноте, как тлеющие угли.

            — А я тебя предупреждала! И батюшка мой говорил… Да разве ж ты послушаешь!

            Мариам скривила губы в брезгливую гримасу. Это кислое выражение не оставило ее даже после смерти. Такой ее и нашли рабыни в дворцовой опочивальне.

            Гурдия вздохнула, молча уронила слезу. Она хоть и любила брата, Хосрову зла не желала.

            — Племянничек наш вышел умом скуден. Не осеняет фарр[19] пустую башку… – сокрушилась отрубленная голова Биндоя. Удавленник Бистам в ответ только причмокнул распухшим языком.

            А Бахрам Чубин, запихивая в рану вываливающиеся кишки, по обыкновению, заговорил стихами:

Ту истину тебе понять пора,

Что ты не шах, владеющий вселенной,

А грешник, бесполезный и презренный.

Ты царствовать не будешь, непотребный,

Иранские мужи тебе враждебны,

Они тебя на части разорвут,

Собакам на съеденье отдадут!

Отец твой царствовал благочестиво,

Со всеми поступал он справедливо, —

Ты сделал так, что свет его померк,

С престола злобно ты его низверг,

Так по какому ты присвоил праву

Его державу, и венец, и славу?

Ты — проходимец с языком лжеца.

В отличие от своего отца

Несправедливость на земле ты множишь.

Хотя ты сын Ормузда, ты не сможешь

Ирана удержать венец и трон.

Гробницу приготовь: ты обречен.

Ведь муж, который к битве не способен,

Не будет никогда царям подобен:

И муравей твою отнимет власть,

Едва захочет на тебя напасть![20]

— Ты простой люд голодом морил, знатных облагал податями – вот и жри теперь свое золото, на завтрак, обед и ужин! Расплавят его да и зальют тебе в глотку.

— Сгиньте, проклятые!..

Хосров с размаху ударился головой о стену, но жуткие голоса не умолкали.

* * *

            Мехменэ Бану приказала поставить кроватку с маленьким Марданшахом в розовом саду. Лучшие мастера Арзена изготовили ее из самых ценных пород дерева, покрыли затейливыми узорами. Над ложем раскинули тончайший полог.  Был  он лазоревый, как небесный свод, в центре – золотое солнце, вокруг – серебряные звезды. Когда прилетал с юга ветерок, они звенели тихонько. Вечерами Мехменэ Бану пела ему песни – те, что они с Ширин слышали в детстве от кормилицы, рассказывала чудесные сказки. Это стало для нее важнее дел государственных, самым важным делом на свете. Она загодя разослала гонцов не только в сопредельные страны, но и за море – когда Марданшах подрастет, мудрейшие из мудрых должны наставлять его в науках, храбрейшие из храбрых обучать боевым искусствам, прекраснейшие из прекрасных – тонкостям и таинствам любви. А пока дочь Селима призвала к себе звездочетов, кто среди путей планет прозревает судьбы людские,  и постигших премудрость чисел нумерологов. Что сулит младенцу имя его и звезда, под которой он родился?

Марданшах означает «Знатный муж».  Число имени – 5. Число сердца – 3. Число личности – 2. Число счастья – 5. Счастливое время года – лето. Счастливый цвет – голубой. Камни-талисманы – Гранат, Рубин, Гиацинт,  Хризолит, Сердолик, Топаз, Алмаз и Янтарь. Его судьбой управляет Солнце. Значит, будет он отважен, великодушен, щедр, добросердечен. Правда, есть и недостатки: гордость, тщеславие, ревность. Но тут уж виной не Солнце, а его родители. Астрологический цвет имени – пурпурный. Сторона света – Юг.  Олицетворяющие животные – Аист, Ворон, Корова, Лань, Лис, Павлин. Зодиакальное число 5, что соответствует знаку Льва. Сакральным же числом, которое определяет значение имени Марданшах, является 8, что соответствует знаку Скорпиона…

            И много еще чего рассказали государыне убеленные сединами мудрецы.

            Царица велела их щедро наградить, а про себя улыбнулась. Ведь она и помимо звезд знает, что Марданшах ее – самый лучший.

            И Мехменэ Бану была счастлива. Почти.  

* * *

            — Зачем ты вернулась!

            Хосров оттолкнул Ширин. Он вскинул скованные золотой цепью руки – шах все-таки, в ярости потряс ими над головой. Хриплый вой вырвался из  горла бывшего царя царей. Он был страшен в эту минуту, как никогда прежде – ни в зале правосудия, ни на поле брани.

            — Я спрашиваю – зачем ты вернулась?

            Ширин не шелохнулась. Она приняла решение, и ничто не могло отвратить ее от избранного пути.

            — Потому что я – твоя жена, мое место – рядом с тобой.

            Гримаса искривила его лицо. 

            — Ты должна меня ненавидеть.

            — Я тебя люблю.

Хосров засмеялся горько.

            — Что может в этом мире любовь?

            Ширин сказала:

            — Когда-то любовь сестры вернула меня к жизни. Но я не оценила ее дара и жестоко за то наказана. Больше я не ошибусь.

            — А наш сын? – Хосров схватил жену за руки – насколько позволяла цепь. Зашептал срывающимся голосом: – Ты не знаешь… Шируйе приказал  перебить всех своих братьев… даже самых маленьких, совсем крошек! Меня заставили смотреть. Они метались по саду и кричали: «Отец!..» А лучники стреляли по ним, как по живым мишеням… Только сестер он пощадил… – в глазах Хосрова зажглась надежда. – Но Марданшаха я не видел. Что с ним? Или, нет – лучше не говори!..

            Ширин улыбнулась сквозь слезы.

            — Он в безопасности. Далеко отсюда. Мехменэ Бану позаботится о нем.

            Хосров понурился. Его гнев угас вместе с отчаянием, сменившись подавленностью. Теперь он выглядел старым, разбитым и больным.

            — Я, царь царей, не сумел вас защитить…

            Ширин опустилась рядом с ним на убогое, устланное соломой ложе, прижала его голову к своей груди.

            — И цари царей – люди. Не все в их силах. А я люблю Хосрова-человека больше, чем почитала Хосрова-царя…

* * *

            Мехменэ Бану вышла на террасу. Она плотнее запахнула на груди отороченную мехом накидку. Хоть зимы в этих краях и мягкие, ночами все же холодно, особенно в горах. Однако уже пахнет весной. Царица раздула ноздри, жадно втянула воздух. Скоро деревья оденутся листвой, потом на обращенных к востоку склонах распустятся первые цветы. Как любили они с сестрой это время, когда украдкой сбегали из отцовского дворца и, оседлав коней, мчались наперегонки, так что дух захватывало! Окрестные земледельцы делали вид, будто не узнают султан в мужском платье, но почтительно кланялись, пряча в бороды улыбки. Как давно это было! Кажется, с тех пор целая вечность прошла.

            Мехменэ Бану вздохнула, поднесла руку к внезапно защемившему сердцу. Где ты, Ширин, моя сладкая[21], любимая моя маленькая сестренка? Вести из Ирана приходят редко и совсем скупые. Известно только, что захвативший отцовский трон Шируйе заточил Хосрова в темницу, Ширин же, как верная жена, последовала за ним. Без нее растет Марданшах, другую зовет матерью.

                                                                 … ребенком лет семи

                                               Он розою казался меж людьми,

                                               А ныне стройным вырос кипарисом…

Годами еще дитя, но уже преуспел в науках, на коне скачет лихо, стреляет метко, рубится знатно. Будет славный воин, как его отец… или мечтатель, как Ферхад? Ах, Ферхад, Ферхад, несбывшаяся моя сказка…

            Мехменэ Бану отряхнула с ресниц непрошеную слезинку. Оглянулась – не видит ли кто? Пусть думают, это ветер слепит глаза – не подвержена она женским слабостям.     

            Но что это за черная точка там, внизу, на склоне? Точка двигалась быстро, увеличиваясь в размерах, пока не превратилась во всадника. Неужели гонец? Недоброе предчувствие овладело царицей. Мехменэ Бану спускалась по ступеням. Она сама встретит посланца.

* * *

            — Хосров!

            Ширин рывком села на ложе. Сердце билось неистово, расталкивая ребра, готовое выскочить из груди.

            — Хосров!!

            Ответом ей – тишина.

            Ширин охватила паника. Неужели его увели, пока она спала? Шируйе на все способен. Она протянула руку, и пальцы коснулись чего-то липкого, холодного.

            В полумраке чадящей светильни Ширин нащупала лицо Хосрова. Глаза его приоткрыты, кончик языка торчит между прикусивших его зубов. Трясущимися руками Ширин откинула покрывало и увидела страшную рану от меча. Шах умер молча, хоть и не сразу, даже в муках агонии сдержался, чтобы не нарушить сон той, кого любил.

            — Хосров!!!

            Ширин упала поперек мертвого тела и завыла. Однажды, много лет назад, она видела, как голосит какая-то нищенка над своим умершим мужем. Эта женщина била себя кулаками по лицу, царапала в кровь щеки, выдирала целые пряди давно нечесаных волос, и ее тощие, отвислые груди болтались в прорехах грязного платья. Ширин тогда не то чтобы испугалась – это зрелище показалось ей отвратительным. Султана задернула полог своих крытых носилок и велела рабам идти быстрее. Но вопли той женщины еще долго стояли у нее в ушах.

            В горе нет величия. Оно равняет шаха и последнего оборванца.

            — Шируйе!

            Ширин вскочила с ложа, бросилась к дверям тюремного покоя, вцепилась в заржавленные прутья решетки. Она трясла их с такой силой, что едва не вырвала из гнезд.

            — Шируйе!

* * *

            — Шируйе…

            Гонец опустил голову, отвечая на незаданный вопрос. Мехменэ Бану – женщина мудрая, правительница, искушенная в дворцовых интригах, все понимает без лишних слов. На мгновение ее охватила ярость, но она тотчас овладела собой. Только губы под чаршафом искривились горько – значит, такой конец был уготован Хосрову собственным сыном. А впрочем, он не первый и не последний на свете отцеубийца, посягнувший на родную кровь и корень. Как сказал мудрец: «Железо из руды и все же бьет руду». И даже будь Шируйе средоточием всех мирских добродетелей, на престоле нет места родственным чувствам. А Хосров сам виноват – недосмотрел. Нужно было вовремя услать его в дальнюю провинцию, как некогда поступил с ним самим шах Ормизд. Правда, и Ормизда это не спасло… Но Ширин! Ей за что такая судьба? Сначала Ферхад, теперь вот Хосров…

            Гонец проглотил слюну.

            — Шируйе в своем нечестии захотел, чтобы вдовая государыня стала его женой. Он сознался, что еще девяти лет от роду, в дни отцовской свадьбы, начал вожделеть мачеху[22]. Захватив трон и державу Хосрова, он мог бы взять ее против воли, сделав своей наложницей, но Ширин пригрозила, что лишит себя жизни. К тому же он понимал, что его торжество тогда не будет полным. И вот, опасаясь, чтобы сестра твоя не учинила над собой насилия, он приставил к ней стражу, которая должна была стеречь ее денно и нощно, сопровождая повсюду, даже в минуты удовлетворения естественных нужд…

            Мехменэ Бану подалась вперед.

            — А что Ширин?           

            — Согласилась. Но выставила условия. Ей должно быть позволено семь дней оплакивать Хосрова, ибо в глазах подданных она желает оставаться добродетельной женой. Дальше из дворца надлежит удалить все, что было связано с предыдущим царствованием: айван[23] разрушить, Такдис, древний трон персидских царей, чудо хитроумной техники, увенчанный небесным куполом – выбросить на свалку, пурпурный шадурван[24] сжечь, магическую чашу Джамшида, в которой можно увидеть любой уголок мира, переплавить, прежде выломав украшающие ее драгоценные камни, Барбеда, любимого певца Хосрова – изгнать за пределы страны и наконец – подрезать сухожилия шахскому жеребцу  Шебдизу…

            Мехменэ Бану не верила своим ушам.

            — И Шируйе все это исполнил?! 

            Гонец кивнул.

            — С радостью! Он не желал иметь подле себя ничего, что напоминало бы ему об отце и совершенном злодеянии.

            — А потом?

            Гонец потупился.

            — Говори же! Я приказываю!

            Но он молчал.

* * *

            — Поглядите на эту распутную!

— Ни стыда, ни совести!

— Вырядилась, как на пир! Недолго же она тосковала по Хосрову…

— Потаскуха! Отравительница!

Ширин шла впереди табута[25] с гордо поднятой головой. Казалось, ее ничуть не задевает этот злобный шепот, где особо усердствовали дочери Мариам, сестры Шируйе, султаны Буран и Азармедохт. Царица была одета в алый шелк, будто и в самом деле явилась не на похороны, а на свадьбу. Умащенные галие[26] волосы распущены под золотым покровом, брови насурьмлены, щеки нарумянены, ладони выкрашены хной. Зрачки Ширин были  расширены и неестественно блестели. Те, кто стоял достаточно близко, могли поклясться, что она пьяна или одурманена демом[27].

Наконец тело Хосрова внесли под своды гробницы. Вельможи встали кольцом вокруг его погребального ложа. Они молча переглядывались, указывая друг другу глазами на вдову.

Ширин властно вскинула руку.

— Оставьте меня наедине с мужем.

Среди собравшихся поднялся недовольный ропот, но Шируйе кивнул – пусть. Он уже предвкушал, как стиснет в объятиях это упругое тело, как повалит на ложе, как сорвет с нее одежды, как раздвинет ей ноги, как…

И тут он услышал смех Ширин.

— Ха-ха-ха!

Шируйе рванулся вперед, но царица выхватила из складок платья кинжал. Блеснула сталь.

Он завизжал:

— Хватайте ее, она безумна!

— Назад, собаки! 

Быстрее молнии Ширин отпрянула в глубь склепа, и в следующее мгновение тяжелая плита с грохотом обрушилась вниз, замуровав вход.

* * *

            Мехмене Бану долго молчала. Потом спросила:            

— Где ее похоронили?

Гонец посмотрел на нее искоса. Голос его странным образом изменился.

— Рядом с Хосровом. Любовь народа переменчива, госпожа. Да ты и сама это знаешь. Люди с легкостью делают из тирана героя, если ему случилось умереть мучеником. И знать, и чернь восславили Ширин как верную жену. У Шируйе не было другого выхода, кроме как воздать обоим посмертные почести.

Мехмене Бану возразила:

— Но она и в самом деле его любила.

— Ой, ли? – гонец усмехнулся. – А как же Ферхад?

Мехмене Бану воскликнула, пораженная:

— Откуда… – и вдруг впилась глазами в лицо гонца, как будто только сейчас его как следует разглядела. – Ты – незнакомец, исцеливший Ширин!

Он кивнул:

— И отнявший твою красоту. Впоследствии ты должна была не раз пожалеть о том, что не велела отсечь мне голову.

Теперь пришел черед улыбнуться Мехменэ Бану. Улыбка вышла усталой и печальной.

— Я и жалела – тогда. А теперь не жалею. Я ведь сама хотела, чтобы Ширин жила и была счастлива… И у меня есть Марданшах.

Гонец сказал:

— Не только.

Мехменэ Бану не поняла. Переспросила:

— О чем ты?  

— Ширин вернула долг.

В это мгновение в покои стремительно вошел, почти вбежал юноша – и замер на пороге.

— О, матушка!..

Он смотрел на Мехменэ Бану, широко раскрыв глаза, как будто впервые увидел.

— Почему ты всегда носила покрывало? От людей нельзя прятать такую красоту! Как жаль, что я не искушен в живописи!

Мехменэ Бану повернулась и вскрикнула, увидев свое отражение в чаше для умывания. Она снова была молода и прекрасна, как в тот далекий день, много лет назад.

Марданшах упал перед ней на колени, как перед жертвенником в кумирне, повторяя:

— Ты – поистине царица среди цариц! Как Шемора[28]! Как иудейская Мариам! Как Балкис Сулеймана!

            Тут он заметил незнакомца.

            — А это… мой отец?

            Мехменэ Бану и гонец переглянулись поверх его головы. Царица легонько потрепала юношу по плечу.

            — Пойдем, мой львенок. Мне нужно многое тебе рассказать.

* * *

Посланец слукавил, прибегнув к магии, чтобы смягчить удар. Вести из Ирана запоздали на годы.

А Кавад Шируйе недолго тешился плодами своего злодейства. Он продержался на троне чуть более восьми месяцев, хоть и заключил мир с императором Ираклием, который заставил его вернуть византийцам все утраченные ими некогда земли, захваченных в плен солдат, а также Истинный Крест и другие реликвии, похищенные в Иерусалиме. Но, кроме Ираклия, были еще хазары и тюрки. Весной их объединенное войско снова нагрянуло в Закавказье и овладело Тифлисом. Тогда мстительный каган припомнил грузинам и персам все оскорбления, которыми они осыпали тюрок во время первой осады, его воины вырезали всех, кого смогли поймать, а грузинского царя и персидского марзбана сначала ослепили, а затем с еще живых содрали кожу.

К деяниям рук человеческих добавились и природные бедствия. Паводком размыло дамбы, защищавшие поля, так что еще недавно плодородные земли превратилась в гнилые болота. Начались голод и болезни, добравшиеся и до царского дворца. Шируйе пал жертвой мора. Впрочем, поговаривали, будто он был отравлен.

Его сын Арташир был еще ребенком и потому оказался беспомощной игрушкой в руках вертевших им царедворцев.

Чума и голод терзали Иран, на Кавказе лютовали тюрки. Только междоусобица в каганате вынудила кочевников убраться восвояси. Между тем к столице подступила мятежная армия Шахрвараза. Юного Арташира убили во время смуты, причем, по слухам, это сделал его родич по имени Пероз.

А потом началась чехарда правителей. Они менялись так быстро, что народ не то что их деяний – даже имен запомнить не успевал. Да и не было в том нужды землепашцу. Земля и помимо царя хлеб родит. После Шируйе на престол в течение четырех лет  взошло еще несколько Сасанидов, в том числе и две султаны, а, кроме того,  Шахравараз, который, женившись на дочери Хосрова Буран, тоже сподобился стать шахом, пусть и на краткий срок.

Шахрвараз принадлежал к воинскому сословию.  Его настоящее имя было Хорем, а прозвище Размозан – «искатель битв». Когда-то на совете он первым вызвался исполнить царскую волю и отомстить за убитого императора Маврикия. «Я нападу на ромеев и не буду иметь сожаления ни к старым, ни к малым». Тогда-то Хосров и дал ему новое имя «Шахрвараз», что значит «Государев кабан».

Шахрвараз был самым удачливым из полководцев Парвиза. Это его войска штурмовали Дамаск, взяли Иерусалим, угрожали Константинополю и преследовали Ираклия в Закавказье. Но, в конце концов, кабан подложил свинью своему государю.

 А Судьба не любит предателей. Неподобно началось его правление: рассказывают, будто бы узурпатор осрамился во время коронации, его прошиб понос, и пришлось шаху облегчиться в спешно принесенный таз прямо в тронном зале. Что ж, кабан, он и есть кабан. Но за трон Шахрвараз держался крепко, пуская в ход любые средства.

Всех ратных вождей ко двору призывал,

Динары давал тёмной ночью и днем,

Не раз одарял недостойных при том.

К концу двух недель все царево добро

Одной для стрелы б не купило перо.

На пятидесятый день такого царствования у Буран лопнуло терпение, и в результате устроенного ею заговора Шахрвараз был застрелен на ночной охоте. Сын его сбежал к ромеям, а когда тех разбили арабы, ничтоже сумняшеся предложил халифу Умару завоевать Иран, себе же потребовал войско и командование. Однако халиф погнушался услугами предателя и приказал его распять, чтобы другим было неповадно.

После гибели Шахрвараза венчаться на царство никто не хотел, и Буран взяла бразды правления в свои руки, ведь как-никак она доводилась внучкой сразу двум государям – Ормизду и Маврикию и прочла немало царских книг. В отличие от своего расточительного муженька

                                   Заботливо, мудро царила жена,

Державу от гроз ограждала она.

Ее заботами началось восстановление разрушенных войной ирригационных систем, велось строительство, были прощены недоимки казне. Но скоро царица отошла к богам при туманных обстоятельствах, скончавшись от неведомой болезни, правда, ходили слухи, будто бы ее удушили.

Теперь венец Сасанидов примерила на себя ее сестра Азармедохт. Делиться властью султана не хотела. Пылкая, а еще более вспыльчивая[29], она не слушала ничьих советов и собиралась править по примеру отца, казня любого, кто посмел бы не согласился с ее политикой. Так что когда спахбад[30] Хорасана Фаррух-Ормизд, метя на трон, предложил Азармедохт стать его женой,  она заманила его в свои покои и приказала убить. Но его сын Рустам в отместку отравил царицу.

Иран надолго увяз в гражданской войне, которую вели между собой парсиг и пехлав, знатные персидские и парфянские роды. Наконец, совместными усилиями, они возвели на трон внука Хосрова Йездегерда. Однако от былого могущества державы, когда-то заставлявшей соседей трепетать в страхе, к тому времени не осталось и следа, она сделалась легкой добычей завоевателей и в середине VII века пала под ударами арабов. Пришла эпоха Ислама, которая продолжается в Иране и поныне.

Мне неведомо, как сложилась судьба Мехменэ Бану после того, как к ней вернулась ее красота, нашла ли она свою, так долго ожидаемую и выстраданную любовь. В сказках Добро неизменно побеждает Зло. В жизни не всегда. Пусть читатели домыслят это сами.

                                                                                              Август 2020 г. – июль 2021 г.

Династия Сасанидов:

Сасан Папак Ардашир Папакан Шапур I Ормизд I Бахрам I Бахрам II Бахрам III Нарсе Ормизд II Шапур II Арташир II Шапур III Бахрам IV Йездегерд I Бахрам V Йездегерд II Ормизд III Пероз Балаш Кавад I Замасп Хосров I Ануширван Ормизд IV Бахрам VI (Чубин) Хосров II Парвиз Кавад II (Шируйе) Арташир III Шахрвараз Борандохт (Буран) Азармедохт Йездегерд III

[1]Кейсар  (кайсар) – кесарь, здесь – византийский император (прим. авт.) 

[2]Низами и Навои называют ее Михин-Бану (Великая Госпожа), но я использовала вариант имени, принятый в пьесе Назыма Хикмета (прим. авт.)

[3] Афридун (Фаридун) и Джамшид (Джем) – мифические правители древнего Ирана (прим. авт.)

[4]Согласно исследованиям Л.Н. Гумилева, Савэ-шах – это удельный князь Великого каганата, известный китайским хронистам под именем Янсу-тегина. Настоящее же его имя было Янг-Соух, что означает «Большой мороз». Искажение чтения возникло при переходе на арабскую графику и арабские стихотворные размеры (прим. авт.)

[5]Марзбан, здесь – наместник, пограничный военачальник (прим. авт.)

[6]Соответствует византийскому куропалату (прим. авт.)

[7]Фирдоуси, «Сказание о Бахраме Чубине», пер. С.Липкина (прим. авт.)

[8]Фирдоуси, «Сказание о Бахраме Чубине», пер. С.Липкина (прим. авт.)

[9]Фирдоуси, «Сказание о Бахраме Чубине», пер. С.Липкина (прим. авт.)

[10]Примерно 1400 кг (прим. авт.)

[11]Так это представлено у Фирдоуси (прим. авт.)

[12]«Калила и Димна» — сборник индийских притч, получивший затем большое распространение в Иране, арабских странах и Средней Азии, а также в Европе. Назван по имени выведенных в этой книге двух шакалов (прим. авт.)

[13] Мобед – священнослужитель в зороастризме. По представлениям зороастрийцев мобеды являются потомками первых учеников пророка Заратустры (прим. авт.).

[14] Вастриошансалар — министр земледелия, торгов ли, ремесел и т.д. (прим. авт.)

[15] Низами, «Хосров и Ширин», пер. К. Липскерова (прим. авт.)

[16] Кулах – конусообразная шапка, усаженная драгоценными камнями (прим. авт.)

[17]В «Шах-наме» Фирдоуси прямо сказано, что Ширин ее отравила (прим. авт.)

[18]Фирдоуси, «Сказание о Бахраме Чубине», пер. С.Липкина (прим. авт.)

[19]Фарр – божественная благодать, которой должен был обладать законный правитель Ирана, на древних изображениях шахов передается в виде сияния вокруг головы (прим. авт.)

[20]Фирдоуси, «Сказание о Бахраме Чубине», пер. С.Липкина (прим. авт.)

[21]Имя «Ширин» означает «Сладкая, сладостная» (прим. авт.)

[22]Так сказано в поэме Низами (прим. авт.)

[23]Крытая терраса, а также обширны портик дворца, отделенный от двора аркой приемный зал, где правитель давал аудиенции (прим. авт.) 

[24]Шахский шатер (прим. авт.)

[25]Погребальные носилки (прим. авт.)

[26]Смесь мускуса и амбры (прим. авт.)

[27]Гашиш (прим. авт.)

[28]Семирамида (прим. авт.)

[29]Имя «Азармедохт» означает «Дочь Огня» (прим. авт.)

[30]Высший военачальник (прим. авт.)